Теперь пришлось иметь дело со всеми видами лагерного довольствия, вплоть до фуража, и каждый месяц составлять простыни-отчеты об израсходованных продуктах, представляемые в административный центр Карлага – в До́линку. Требовалась известная ловкость рук для подгонки цифр так, чтобы они совпадали с предыдущим месяцем, особенно в отношении фуража для скота (о туфта!). Как будто я с этим благополучно справлялся.

К этому примерно времени относится один эпизод.

Я упоминал уже об уркагане Романове, который жил в одном со мной бараке. Населяли барак главным образом крестьяне из Западной Белоруссии и Западной Украины, трудолюбивые работяги, привыкшие вкалывать с утра до ночи, смирный, серый, забитый народ. Романов – парень молодой, сильный, нахальный – терроризировал весь барак, делал что хотел. Мужички-западники боялись слово ему сказать.

Однажды в сумерки после работы, когда еще не зажгли свет, сидели мы небольшой группой и мирно беседовали. Был тут и Романов. Не помню уж, в ответ на какие слова бросил я грубую фразу. Романов вскочил, метнулся к своей койке, порылся там минуту в тумбочке, затем снова подошел ко мне – правая рука за спиной:

– Повтори, что сказал.

Я не повторил. Все знали, что в тумбочке он прячет нож. Дислокация была для меня самая невыгодная: я сидел на койке, прислоняясь спиной к стене, а надо мной неясный в полутьме, угрожающе нависал Романов, явно пряча за спиной нож. Не было возможности ни отразить удар, ни увернуться от удара. Я перевел разговор на другое, и Романов, постояв еще минуту надо мной, отошел к себе.

Вскоре после того весь барак повели в баню. Раздевшись, как и все, в предбаннике и сдав белье в прожарку, я пошел мыться. Открыл дверь. У самой двери, упираясь вытянутой ногой в противоположную скамейку, преградив таким образом входившим дорогу, сидел в голом виде Романов, никого не пуская, забавлялся. Молча я отбросил босую его ногу в сторону и вошел в теплое душное помещение, наполненное моющимися. Слышался плеск воды и стук шаек. Не успел сделать и десяти шагов, как мимо пролетела и с грохотом ударилась об стену тяжелая деревянная шайка. Романов, разозленный тем, что с ним так непочтительно обошлись, запустил вдогонку в меня шайкой, но, к счастью, промахнулся. Я не остановился, даже не оглянулся на него. Я просто не обратил внимания на то, что в меня запустили шайкой, которая могла сбить с ног и покалечить. Прежним ровным босым шагом я вошел в соседнее помещение, где тоже мылись несколько человек.

Тогда Романов, подхватив шайку, совсем уже взбешенный, ринулся вслед за мной. Подскочив ко мне, он высоко занес тяжелую деревянную посудину, держа ее обеими руками – вот-вот со всего размаха обрушит на мою голову. Минуту мы молча стояли друг против друга, два голых зека. Полупудовая мокрая шайка висела надо мной дамокловым мечом. Опустись она – череп разлетелся бы, как переспелый арбуз. Я смотрел Романову в глаза, но в то же время боковым каким-то зрением следил и за повисшей над головой шайкой, чтобы, если понадобится, в некую долю секунды отпрянуть вбок.

Так простоял минуту Романов с поднятой шайкой, потом опустил ее, мрачно повернулся и воротился к себе в мыльню. Выждав немного, я направился к нему. Уже остыв от вспышки ярости, блатарь сидел на мокрой лавке среди других моющихся и усердно натирался мочалкой. Потоки мыльной пены стекали по молодому, мускулистому, блестевшему от воды телу. Я остановился перед блатарем и сказал:

– Смотри, плохо кончишь, Романов.

Ответом был угрюмый взгляд.

– Я тебя схаваю без соли, – проворчал блатарь, продолжая намыливаться.

– Подавишься, – сказал я, повернулся спиной и пошел обратно, тоже не оглядываясь. На этот раз шайка вдогонку мне не полетела.

Прошло дня два-три. Вновь сидели мы, несколько человек, после трудового дня у себя в бараке и вели ленивый треп. За спиной у меня, на своей койке, молча прислушивался к тому, что я говорю – Романов. Было у меня впечатление, что после маленького банного происшествия он заинтересовался мною, и этот интерес носит оттенок уважения.

Я свернул махорочную папироску, взял в зубы, похлопал себя по карманам. Спичек не было.

– Ребята, нет ли огонька?

– Пожалуйста! – вдруг сказал позади меня Романов и, чиркнув, поднес зажженную спичку.

– Спасибо, – сказал я и продолжал беседу, не подавая виду, что поражен небывалым таким явлением. Эта услужливо поднесенная спичка, это «пожалуйста!» из уст барачного диктатора, который ко всем обращался не иначе как «эй, ты, падло!»…

Потом я вышел во двор подышать свежим вечерним воздухом. Конторские служащие числились расконвоированными, но тем не менее жили в зоне, а на работу за пределами зоны ходили под личную ответственность своего, так сказать, бригадира, старика-главбуха Якименко. Немного погодя следом за мной вышел из барака и Романов, постоял. Затем подошел.

– Хороший вечер.

Я согласился, что вечер действительно хорош. Поговорили о погоде.

– Вы в конторе работаете? – спросил Романов («вы!»)

– Да, в конторе, – ответил я, с удивлением обнаружив, что парень, оказывается, способен не только на звериное рычание, а на человеческую, мало того, на светскую речь. Побеседовали мы с ним несколько минут мирно и вполне пристойно и затем разошлись.

Вскоре Романова увезли. На другой участок или в этап, неизвестно.

Даже в такой обстановке старался я бороться не только за жизнь, но и за человеческое свое достоинство. И, кажется, успевал в этом. По крайней мере, один из надзирателей сказал мне как-то:

– Нехорошая у вас, Фибих, тенденция. (Экое слово знал!)

– Какая тенденция?

– Вы других за людей не считаете.

Я считал других за людей – он был неправ. Но только перед такими, как он, не лебезил, не подхалимничал, внутренне смотрел на них сверху вниз, и надзиратели – народ по характеру своей службы наблюдательный, видимо, это чувствовали.

Припоминается мне эпизод другого порядка.

В конторе отделения работали не только заключенные, но и вольные. Работала в том числе и одна молоденькая, только со школьной скамьи девочка, хорошенькая пухленькая брюнетка. Приехала сюда из Тамбовской области от родителей к своей старшей сестре, заведующей ларьком для вольных, и поступила в контору бухгалтером. Неизвестно, что побудило ее искать себе работу в исправительно-трудовом лагере.

Случилось как-то, мы с ней задержались в конторе вдвоем дольше обычного. Все разошлись. Я вообще не спешил в зону и всегда уходил позже других, отдыхая от барака. Мы сидели и работали в полном молчании, каждый занятый своим делом. Лишь иногда на счетах пощелкивали, я или она. Вдруг в тишине прозвучал девичий голосок:

– Я хочу задать вам