– Я не дразню! – Я разжала руки. – Я даже не знаю, что это, не говоря уже о том, на кой ты сюда за ней забралась. Ты же презираешь Революцию.

– Я презираю множество вещей, на которые я способна смотреть сквозь пальцы ради высшей цели.

– Ты никогда мне не говорила.

Лиетт на мгновение смерила меня ровным взглядом.

– Я устала это тебе объяснять.

Честное слово, лучше б до смерти книжкой своей забила, так стало бы менее больно.

– Как ты вообще можешь называть ее какахой? – Лиетт поднесла банку к лицу. – Вообще не похоже.

– Коричневая. С красным. Комок. Если никогда не видела таких каках, то я тебе завидую.

Лиетт скорчила гримасу.

– Что? Она не… – Лиетт осеклась, широко распахнула глаза. – Погоди… ты видишь ком?

– Я вижу ком, потому что это и есть ком.

– Невероятно. – Лиетт уставилась на банку, затаив дыхание так, как того не заслуживает нечто настолько странное. – Мы знали, что она обладает силой влиять на восприятие, но считали, это распространяется лишь на форму. Только подумать, что она способна изменять и свое физическое состояние…

Как-то слишком уж много почтения, чем заслуживала любая какаха.

– Лиетт, – позвала я. – Что это за херь?

Она с осторожностью на грани ужаса отставила банку. Задержала на ней взгляд, потом вновь заговорила:

– Ход исследования переживал стагнацию, несмотря на все мои усилия. Месяцы трудов, и лучшие умы, которые нам удалось собрать, не могли выяснить, что перед нами и на что оно способно. Затем, примерно две недели назад, вернувшись к Реликвии, мы обнаружили это.

Лиетт указала на банку.

– Висящее в воздухе перед Реликвией. Я сама поверить не могла. Там висел… идеально гладкий шар черного как смоль обсидиана.

Я сощурилась.

– Но это же…

– Кто-то видел необработанный, иззубренный хрусталь. Другие – серый камень. Третьи – известняковый куб. Все мы смотрели на один предмет, и все видели разное.

– Так это…

– Если ты скажешь «магическая какаха», я буду тебя душить, пока руки не онемеют, а потом пущу в ход ноги. – На следующий удар сердца Лиетт вновь обратила все внимание на ком. – Эта штука может стать тем, что только ей заблагорассудится. Или, вернее, чем хочет ее видеть наблюдатель. – На губах Лиетт прорезалась улыбка. – Понимаешь, что это означает, Сэл?

Она повернулась ко мне. Посмотрела без ненависти, без злости, без страха, смятения, боли, печали, и прочих жутких вещей, которыми я обычно раскрашивала ее лицо.

Большие глаза за широкими стеклами очков лучились светом. Я видела его всего три раза. Когда впервые открыла ей свое настоящее имя. Когда впервые убрала револьвер, и Лиетт думала, что это навсегда. И сейчас.

Редкое явление. Настолько, что каждый раз я клялась, что не увижу его вновь. Но когда свет возвращался…

Я начинала забывать, как выглядит темнота.

– Мы можем все изменить, – прошептала Лиетт. – Больше не будет войн. Не будет убийц. Не будет…

Она осеклась. Свет в ее глазах померк. Она могла не закачивать эту фразу. Я знала, что она хотела сказать.

Больше не будет таких, как я.

Произнести это – слишком больно. Думать об этом – слишком больно.

Блядь, даже смотреть на нее – тоже больно.

Будь она призраком, стало бы куда легче. Ночным кошмаром, от которого я бы проснулась – с этим я бы справилась. Я сцепила бы зубы, сглотнула его и смыла вкус самым дрянным алкоголем, какой бы только нашла.

Но она не была призраком. И я не могла проснуться.

Не после того, как увидела ее вновь. Не после того, как узнала, что она обуздала свою ненависть к Революции, лишь бы создать мир без меня в нем. Я не могла ее винить. И я не могла остановить эту боль.

Наверное, поэтому я и сказала следующее:

– С чего ты взяла, – прошептала я, и в голос просочилась злоба, – что Революция позволит тебе ее использовать?

Лиетт моргнула. И свет в ее глазах потух.

– Сэл, – произнесла она.

– Сама сказала. Сожранные пропагандой мозги.

– Жирно смазанные пропагандой – вот моя точная цитата.

– Слова ни хера не меняют! – рявкнула я. – Что ты будешь делать, когда ее вскроешь? Когда что бы там ни сидело, выберется наружу? Как не дашь толпе убийц с промытыми мозгами, повернутыми на уничтожении всех, кто не такие как они, использовать его, чтобы, собственно, всех и прикончить? Воззовешь к их человечности?

Лиетт сжала дрожащие губы.

– У меня есть план.

– Дерьмо птичье. Был бы план, эта штуковина бы уже давным-давно болталась не тут, а в одном из твоих кабинетов.

– Которые стремительно кончаются, – холодно заметила Лиетт. – С тех пор, как ты уничтожила последний.

– Дак у тебя ни одного, блядь, и не останется, если ты дашь Революции заграбастать эту штуку, – парировала я. – Они пройдутся по всему Шраму, по его народу, по всему. Что Великий Генерал способен сотворить хотя бы с такой крупицей в баночке, а?

– Реликвия уже у них в руках, Сэл, – перешла на рычание Лиетт. – Здесь я могу сделать больше, повлиять больше, чем если бы просто-напросто позволила им вскрыть ее самостоятельно. Что еще мне оставалось делать?

– Не знаю. Отдать ее кому-то другому?

Лиетт резко сощурилась.

– Вроде тебя?

– По крайней мере, я сохраню ее от рук безумцев.

– И доставить прямиком в руки другим безумцам. Или безумцу, в единственном числе.

– Блядь, женщина, я не то чтобы собиралась присвоить ее себе. На кой ляд мне вообще эта коробка магических каках?

– Это неизученная, способная менять реальность форма энергии, доселе неведомая смертным умам, кретинка! – Голос Лиетт ожил, все словесные реверансы вынесло потоком гнева. – Кому, блядь, ты удумала ее доставить? Империуму? Скитальцу? Какому-нибудь богатому ушлепку, которому хватило денег, чтобы заставить тебя совершить глупость?

– Вольнотворцу, – ответила я.

– Вольнотворцу. – Лиетт осеклась. – Какому из?

В идеале, раз уж наша операция вообще-то была тайной, не стоило ей ничего говорить.

Но я уже дошла до бешенства.

– Два-Одиноких-Старика.

– Он?! – Лиетт изумленно распахнула глаза. – Что он тебе предложил? Деньги?

Я промолчала.

– Виски? Оружие?

Я стиснула зубы.

– Или… только не говори, что… твой список.

Я не ответила. Я не шелохнулась. Даже не моргнула.