Тула-Буки земля Галицкая лежала в диком запустении и разорении, а тут ещё открылась во Львове страшная моровая язва, погубившая двенадцать с лишним тысяч человек. Умирали и нищие простолюдины, и богатые бояре, и гордые князья. Едва ли не в каждый дом пришла лютая беда.

Лев с семьёй укрылся в Георгиевском монастыре. Долгие часы и дни он проводил в молитвах, стоя на коленях у гроба дяди, покойного Василька Романовича. Его самого болезнь обошла стороной, но внезапно в одночасье слегла и два дня спустя скончалась юная княгиня Елена-Святослава. Смерть этой живой, смешливой девочки означала для Льва крах его честолюбивых чаяний, стала невосполнимой утратой и вовлекла его в состояние тупого, горестного уныния. Она словно бы оттолкнула, отбросила, отвратила его от всех радостей и невзгод бренного мира.

В день похорон он стоял со свечой в деснице возле её гроба и смотрел на юное, красивое безжизненное лицо, в котором светилась неземная какая-то, высокая красота. Слёзы катились по щекам гордого властителя Галича, застилали глаза, ком подкатывал к горлу.

«В монастырь мне уйти, что ли? Как дядя сделал, овдовев», — такая мысль овладевала старым князем, он оборачивался на сына и невестку, которые, облачённые в траурные чёрные одеяния, стояли за его спиной, скорбно потупившись.

«Вот передам Юрью стол, уйду. Хватит горестей, страстей. Нахлебался полным ртом. Молитвам посвящу остаток дней», — решил Лев.

У сына и снохи было иное горе — их годовалый сын Михаил тоже расхворался и умер прошлым месяцем. Сноха, Ярославна, билась возле тела ребёнка в рыданиях, разодрала себе в отчаянии лицо. Боялись, умом тронется, насилу отошла.

«Не повезло сыну, — подумалось вдруг Льву. — Вся худая, тощая, как тростинка, малокровная. Верно, рожать больше не сможет».

Лохматые брови князя недовольно сдвинулись, он жёстко, исподлобья глянул на Ярославну.

«Я и сам с женитьбой поторопился. Не надо было, выгод-то чуть. И Юрью можно бы подыскать кого посочней да попригожей».

Впрочем, эту мысль тотчас перебила иная: «Всё в Руце Божией. Мы, люди, существа слабые и ничтожные. По миру мы блуждаем в потёмках. Ищем и не находим, ошибаемся и не умеем ошибки свои исправлять».

После похорон юной супруги князь остался в монастыре, рощу, слушал ночами соловьиные трели. Поселился в келье с узким оконцем, выходящим на буковую я чёрным хлебом с лебедой.

Он словно бы остановил, сам, своей волей, стремительный бег жизни. Оцепенело, часами просиживал он на жёсткой скамье, ронял слезу, вспоминал умерших отца, мать, братьев, обеих жён, думал, что скоро грядёт и его час. Ничего не удалось ему на белом свете, не смог продолжить он отцовы начинания, не возродил, не возвеличил Червонную Русь, погряз в мелком, позволил татарам безнаказанно грабить и жечь свою землю. Строил козни, завидовал чёрной завистью покойному Шварну, злобился — а от злобы одно только зло и исходит. Какой мерой ты людей меряешь — такой же и тебе отмеряется.

Безысходное уныние охватывало душу. Впереди была пустота, был мрак, щедро разбавленный молитвами и слезами.

Единственный слуга прислуживал князю, приносил еду и питьё, стелил на скамье постель, зажигал и тушил свечи. Больше Лев никого не хотел видеть. Думал об одном — о бренности бытия и о своём пострижении.

Они явились к нему в келью непрошеными — перемышльский посадник Варлаам Низинич и епископ Мемнон. Долго молча сидели, хмуро переглядываясь, не зная, как начать нелёгкий разговор.

Первым нарушил неловкое молчание Варлаам.

— Извини, князь. Знаем: тяжело у тебя на душе. Пришли просить: вернись к державным делам. Минула гроза, солнце снова выступило, пролило свет на землю. Отстраиваются города и деревни. На месте сожжённых хат новые возводят. Там, где пашни вытоптали татарские кони, опять рожь колосится. Одного не хватает нам — тебя, князь. Твоей воли, твоей мудрости. Молим — вернись, оставь печаль и тоску.

— Поздно, други, — глухим, слабым голосом отозвался Лев. Он издал тяжкий старческий вздох, закашлялся, затряс седой головой. — Не по мне сия ноша, не по мне крест власти. В монахи пойду. Сыну моему, Юрию, стол передам.

— Полно, княже, — вступил в разговор епископ Мемнон. — Что было, то минуло. Ну, оно понятно, горе, боль, кручина. Да токмо ить не вечно оно, преходяще. Сын же твой вельми ещё молод. Не по плечу ему бремя власти. Да мы тебе и невесту добрую сыщем.

Последние слова были совсем ни к месту. Лев гневно сверкнул на Мемнона глазами, по этот гнев как раз и вывел его из состояния безжизненного оцепенения.

— Что болтаешь тут, Мемнон! — Князь поднялся, расправил плечи. — Какая невеста там опять у вас?! Вишь, что с Еленою вышло! Ты что, сватом ко мне явился?!

— Упаси Бог! Упаси Бог! — Мемнон всполошно закрестился. — Я просто... просто... того... Мыслил, дела тя ждут. Мы без тя, яко без отца... осиротели будто... Мы... того...

Лев искоса посмотрел на испуганное лицо епископа с трясущейся бородёнкой и маленькими капельками пота на челе и вдруг горько, с надрывом рассмеялся.

— Хитрецы вы! Да только куда мне? Гляньте! Борода вон аж плесенью покрылась и мхом зелёным. Один мне путь — в монастырь.

— Князь! — снова заговорил Варлаам. — Не узнаю я тебя. Где прежние твои высокие мечтания?! Где гордость твоя?!

— Где, вопрошаешь? А вон там, там, Варлаам. — Лев указал скрюченным перстом себе за спину. — В прошлом.

— А помнишь, как ты мыслил обустроить землю? — спросил Низинич. — Города укрепить... Славу былую Руси Червонной возродить. Чтоб стояла она меж другими землями в сиянии славы, как при Ярославе Осмомысле, как при деде твоём, Романе!

— И то в прошлом, — вздохнул князь.

— Нет, князь, нет... Ты велик летами, но также и мудростью. Ты сумеешь свершить задуманное. Все мечты свои в жизнь претворишь. — Голос Варлаама звучал твёрдо. — А что потом, после тебя... После нас... Это неведомо. Один Господь всеведущ.

Лев ничего не ответил. Он прошёлся по келье, в раздумье огладил долгую бороду, исподлобья взглянул на икону ромейского письма с ликом святого Николая.

— Княже, княже! — с жаром возопил Мемнон. — Тебя все бояре, вся Русь Червонная молит! Воротись! За невестой сей же часец пошлём. Есть две добрые на примете. Одна — мазовецкого князя дщерь, вторая — из Поморья. Обе красавицы — не опишешь!

— Что ты мне всё о невестах?! — Лев недовольно поморщился, но глаза его уже не