явно издеваясь, предлагал встретиться, ни больше, ни меньше, как в Монтеро-Фот-Йон. То есть, говоря иначе в замке Катрин де Иль-Бошар – своей нескрываемой ни от кого любовницы и жены господина де Жиак. «Полагаю, в этом месте договариваться будет приятно всем», – насмехался Бургундец. При этом, и весь тон письма был выдержан в наглой, уверенно-хозяйской манере уже почти короля.

– Оскорбление, нанесенное мне, рикошетом бьет и по вам, ваше высочество, – заявил, еле сдерживая свое негодование де Жиак. – И смыть его я теперь должен не только, как обманутый муж, но и как преданный слуга своего господина!

– В вопросах чести любой расчет недопустим и унизителен, – вторил ему Лангедокский «рыцарь без упрека» де Барбазан. – Такое смывают лишь кровью…

– И они правы, ваше высочество, – нашептывал втихомолку Ла Тремуй. – Здесь не нужны даже советы её светлости, поскольку планы, которые она вынашивает, могут не предусматривать убийства герцога. Но мы-то с вами знаем, насколько опасен и коварен бывает Бургундский лев, когда рвется к цели. Он уже навязал всему миру своего папу, а теперь хочет навязать и вам, и всей Франции, жизнь, которой никто не желает! Сначала сделает послушной герцогиню, пригрозив расстроить её дела, ибо только Бог ведает, что ему о них известно. А когда никто из вашего нынешнего окружения не сможет уже достойно вас защитить, добьется отмены наследственных прав, оставив вам, в лучшем случае, бесполезную роль младшего сына или, не дай Господи, объявит вас незаконнорожденным!

– Но убийство…

– Оно вас спасет! А заодно спасет герцогиню Анжуйскую и смоет пятно позора с вашего ближайшего соратника!

Ла Тремуй приблизил губы к самому уху дофина.

– Убейте герцога, принц. Так вы явите всему миру свою независимость и способность отстоять собственную честь…

Честь, честь, честь!!!

Это слово преследовало Шарля все последние дни!

Честь и достоинство – то, чему всегда учила мадам Иоланда. Матушка! Первый человек на свете, давший ему оба эти понятия «потрогать»… Нет! Он не будет тревожить её просьбами дать совет! Он, и без того, чувствует, насколько ему делается легче, при мысли о том, что проклятый герцог перестанет дышать одним с ним воздухом! А потому…

– Решайтесь, принц!

– Да, да, да!!!

Ранним утром десятого сентября к Йоннскому мосту, что возле Монтеро, подъехала группа всадников. С другой стороны – той, что ближе к замку, уже дожидалась другая группа, которая, завидев первую, медленно двинулась навстречу. Поднятые на пиках и бьющиеся на осеннем ветру флажки, словно соперничали и угрожали друг другу. С одной стороны – той, что ближе к замку – черный бургундский лев на золотом фоне, а с другой – вызывающе-королевские лилии на синем. Дофин Шарль прибыл на встречу, подняв на штандарт герб отца.

– Он что, пугать меня этим вздумал? – с усмешкой пробормотал Бургундец Антуану де Вержи, ехавшему во главе его свиты. – Или пытается таким образом доказать, что является законным наследником?

Де Вержи тихо засмеялся.

– Он это и так доказывает собственной глупостью, ваша светлость.

Бургундец фыркнул, а потом, запрокинув голову, расхохотался.

В утреннем тумане этот хохот прозвучал как-то особенно громко, по-хозяйски, словно смеющийся упивался каждым мигом того, что происходило.

Группа всадников с другой стороны остановилась.

– Вы будете говорить с ним, ваше высочество, или нам напасть сразу? – спросил де Жиак.

– Мне с ним говорить не о чем, – посиневшими губами выговорил дофин.

Его бил озноб. Осенняя сырость, перемешанная со страхом и азартом, пробралась до самых костей, и никакими мехами нельзя было унять дрожь, идущую изнутри.

– Въедем на мост, – приказал Шарль.

Ненавидимое лицо герцога Бургундского приближалось, выступая из тумана и делаясь всё четче и четче. Дофин видел только его. Только эти надменные глаза, прикрытые тяжелыми веками сильнее, чем обычно, потому что герцог смеялся… Он хохотал открыто и нагло – над слабостью Шарля, над его бессмысленным детством и над непонятным будущим. Над страхом, над неуверенностью, над тем, что, вот сейчас, прихлопнет его, как муху, потому что уверен в своем праве! А еще в том, что сумеет удержать единственную руку, способную Шарля защитить…

– Ваше высочество, – поклонился герцог, не снимая шляпы, – рад, что вы не проспали… Господин де Жиак сам пригласит нас в замок, или это сделать мне?

Никто не ответил.

Только хлопанье флажков давало понять, что время движется.

В группе дофина ждали сигнала, но сам он, словно окаменел. Приближался момент первого в его жизни решения! Момент истины, после которого жизнь уже не будет прежней, зато в ней станет на одного презирающего меньше. И дофин, не отдавая себе отчета, почему так поступает, медлил, растягивая эту минуту абсолютной власти. Напряжение вокруг росло, как пьедестал, поднимая его над этим мостом, над обыденностью, над прожитой жизнью, и над этим хохочущим герцогом.

– Ваша светлость.., – забормотал, почуявший неладное де Вержи.

Но тут рука дофина, судорогой сведенная на поводьях, вдруг разжалась. И словно разжалась какая-то пружина внутри. Озноб исчез.

– Убейте пса, – приказал Шарль.

Он не видел, кто бросился на герцога первым. Не видел, кто ранил де Вержи. Он по-прежнему не отрывал взгляда от глаз, над которыми сначала удивленно взметнулись тяжелые веки, а потом их пронзили поочередно боль, недоумение, отчаяние и, наконец, смерть.

Герцога убивали секирами. По договоренности. Точно так же, как когда-то убили Луи Орлеанского, и в память о графе Бернаре, безуспешно пытавшемся законным путем призвать к ответу убийцу. И только когда в кровавом месиве ничего не стало видно, Шарль прикрыл затяжелевшими веками свои глаза и, повернув лошадь, поехал прочь.

Весь заляпанный кровью, де Жиак выдернул секиру из перерубленной руки герцога.

– Ла Тремуй, – крикнул он предусмотрительно жавшемуся в стороне царедворцу. – Поезжайте в замок, скажите, чтобы никого не ждали. Я не могу в таком виде показаться перед женой…

Ла Тремуй дважды повторять приказание не заставил. Брезгливо подобрав край накидки, он галопом промчался мимо остатков бойни и, не глядя, кто и как добивает герцогскую свиту, поспешил в замок.

Ворота перед ним опустили сразу, едва заслышали крики «Беда!», с которыми Ла Тремуй проехал через внешний и внутренний двор. Но, когда он вбежал в замок, дорогу ему преградил управляющий.

– Кто вы, сударь? Назовите себя, иначе я не пущу вас дальше!

– Я приехал сказать, что герцога Бургундского только что убили на Йоннском мосту! – задыхаясь прокричал Ла Тремуй.

Тут же, на верхней галерее послышался стон и звук упавшего тела.

Управляющий бросился к лестнице, а следом и Ла Тремуй.

Вверху уже причитали и охали какие-то дамы, снизу бежали еще слуги, но Ла Тремуй, ступив на