отзывчивость русской души», как говорил Достоевский.

Следующий шаг — песня «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где подвергнута сомнению утопия Рая, релятивизовано само противопоставление Рая и Ада. Абсурдно оборачивается сама идея революции в Аду:

Конец печален (плачьте, стар и млад, —

Что перед этим всем сожженье Трои?)

Давно уже в Раю не рай, а ад, —

Но рай чертей в Аду зато построен!

Глубокая антиутопическая ирония сочетается в сознании Высоцкого с вселенской тревогой. Об этом стихотворение 1972 года «Набат».

Не во сне все это,

Это близко где-то —

Запах тленья, черный дым

                    и гарь.

А когда остыла

Голая пустыня,

Стал от ужаса седым

                    звонарь.

Здесь возникает тема «мир после взрыва», которая впоследствии станет одной из главных в мировой литературе и мировом кинематографе. Это потом назовут постапокалиптикой. Это предугадано Достоевским, это по-своему пережито и воплощено Высоцким.

Еще одно пересечение мира Высоцкого с миром Достоевского — песня «Гербарий» 1976 года. Превращение человека в насекомое — мотив, конечно, кафкианский. Но сам сюжет старее, он коренится в природе социального бытия, это гиперболизация идеи несвободы:

Лихие пролетарии,

Закушав водку килечкой,

Спешат в свои подполия

                    Налаживать борьбу, —

А я лежу в гербарии,

К доске пришпилен шпилечкой,

И пальцами до боли я

                    По дереву скребу.

Символические насекомые у Достоевского нередки. Выше был процитирован сон Раскольникова, где упоминаются вселившиеся в людей «трихины», то есть мелкие круглые черви. А в романе «Бесы» в стихах графомана капитана Лебядкина подспудно выстраивается гротескный мир всеобщего взаимоуничтожения:

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан,

Полный мухоедства.

А вот как преломилось — осознанно или неосознанно — это «мухоедство» у Высоцкого:

Корячусь я на гвоздике,

Но не меняю позы.

Кругом — жуки-навозники

И мелкие стрекозы,

По детству мне знакомые —

Ловил я их, копал,

Давил, — но в насекомые

Я сам теперь попал.

Мы уже говорили выше, что слово «гербарий» Высоцким употреблено своевольно: он так назвал не коллекцию сушеных трав, а коллекцию насекомых. Примем это как факт индивидуального языка, как способ обозначения общества, где несвободное большинство полностью контролируется беспощадным властвующим меньшинством. В «Бесах» такую систему проектировал Шигалёв (отсюда понятие «шигалёвщина»), в «Братьях Карамазовых» ее идеологом выступает «Великий инквизитор».

А итог и вершина антиутопического мышления Высоцкого — песня «Райские яблоки» (1977). Здесь идея рая отвергается и снижается самым беспощадным образом:

Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то:

Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.

И среди ничего возвышались литые ворота,

И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел.

Рай оборачивается лагерем — и вместе с тем пустым мертвым местом, где человека ждет еще одна смерть, окончательная гибель без надежды на воскресение.

Бегство героя от райских врат — это своего рода иван-карамазовский «возврат билета». Только итог лирического сюжета — не отчаяние, а просветление. Он не одинок, его спасет встреча с любимой, которая его «и из рая ждала».

Человек в этом беспощадном мире, где рай оборачивается адом, не обречен, если он связан с другими людьми. Достоевский спорит с попавшим в духовный тупик Иваном Карамазовым, противопоставляя ему брата Алешу, идущего к людям. В одиночку истина не постигается. Для Высоцкого индивидуализм — тоже тупик. «Все — мы уходим к свету и ветру, — / Прямо сквозь тьму, / Где одному / Выхода нет!» («Нить Ариадны»).

Выстоять поможет только самая глубокая и беспощадная правда, вбирающая в себя все сознания людей, живущих в этом мире.

В девятнадцатом веке такую правду дал всемирному читателю Достоевский. Век двадцатый подтвердил его трагические пророчества — и вместе с тем Достоевский, как никто, воодушевляет нас вечной верой и надеждой на будущее.

Работу титана-классика по-своему продолжили такие гиганты прозы, как Булгаков, Набоков, Платонов, такие корифеи стиха, как Блок, Хлебников, Мандельштам, Цветаева.

В этот ряд встал и Владимир Высоцкий, взваливший на себя колоссальную тяжесть бытия и прорвавшийся к свету.

Жить!

После генеральной репетиции «Преступления и наказания» прямо в костюме Свидригайлова наведался Высоцкий десятого февраля 1979 года к физикам в Дубну. Два дня там провел. И город и публика ему хорошо знакомы, атмосфера дружественная. С этими людьми хочется поделиться не только радостями, но и горестями своими. А незадолго до того сообщили Высоцкому жуткую гадость.

Когда сказали, что Хазанов где-то исполняет пародию на Высоцкого, это насторожило, но не слишком. Пародии и шаржи на известных людей — дело обычное. Так сказать, налог на популярность. Но оказалось, что это целая пьеса на тему «Золотого ключика», где персонажи говорят голосами знаменитостей, а голосом Высоцкого вещает черепаха Тортилла. Сочинил это Аркадий Хайт, и это даже опубликовано в какой-то брошюрке для художественной самодеятельности. Доставили Высоцкому эту брошюрку. От его имени идет вот такой, с позволения сказать, текст:

Я в болоте живу,

Ем сплошную траву.

Я под панцирем прячусь от страха.

Вот уже триста лет

Счастья в жизни мне нет!

Я — озлобленная черепаха!

Ненавижу людей,

Люди — хуже зверей…

Что это? Какое отношение это имеет к Высоцкому? Дальше, впрочем, идет неуклюжая попытка передразнивания:

Помню, мама пела мне такая ласковая:

«Черепашка моя, скалолазка моя».

Это не пародия. Искусство пародии — трудное и тонкое искусство, а тут какое-то глупое «языкопоказывание». Ну а дальше — хоть святых выноси!

Засосало меня! Я живу все кляня,

Просто белого света не вижу!

Я не вижу семью! Я в болоте гнию,

А жена загнивает в Париже!..

Про жену в Париже — это уже ниже некуда. Какой-то сфабрикованный фельетон — и ведь это напечатали! Пропустили с удовольствием!

В Дубне Высоцкий говорит об этом открытым текстом:

— Оказывается, Хазанов делает какую-то пародию, которую написал Хайт, — в ней, кроме мерзости,