– Папа говорит, это было знаменитое освобождение Гудини из молочного бидона, – спокойно сообщил он.

– На этот раз побег был нашим, – ответила Элизелд, протягивая к Салливану руки, чтобы он помог ей выбраться из воды. – С днем рождения.

По погрузившейся в тень парковке Николас Брэдшоу медленно доковылял до укрытого фургона Пита Салливана, нагнулся у заднего бампера и подобрал магнитик, вынутый ими из телефона. Прежде чем направиться дальше в гаражи, он засунул магнитик в рот.

«Интересно, – невозмутимо подумал он, – возможно ли понести полную ответственность за грехи, совершенные после своей смерти. Считается, что до наступления сознательного возраста дети не понимают, что хорошо, а что плохо, поэтому если пятилетний ребенок убьет своего товарища по играм, винить его никто не будет. Ну, может, поругают немного. В конце концов, он всего лишь маленький ребенок. Но как насчет взрослых, переступивших через… возраст исхода? В конце концов, мы всего лишь мертвецы».

Он вспомнил о «чудищах» – плотных призраках, которые вечерами приходили с пляжа и ошивались у двери офиса в ожидании, когда Брэдшоу вынесет им бумажные тарелки с гладкими камушками. Старые бедные создания бывали мстительны: срывали с припаркованных автомобилей номерные знаки, пару раз устраивали непостижимую потасовку между собой, после чего наутро вместе с обычными камнями и пивными банками приходилось сметать отломанные пальцы и носы, – однако винить их было бы наивно. «Преднамеренность» – слишком тяжелая характеристика, чтобы давать ее столь хрупким существам, которыми они являлись.

Он с усилием открыл скрипучую гаражную дверь и из-за покрывшегося пылью кузова «Шеви» 1955 года достал сложенный брезент и большую малярную ванночку. Вынес их на улицу и закрыл дверь гаража.

Когда он перетащил вещицы через парковку к себе в офис, Кути по-прежнему звучно храпел в кресле из искусственной кожи подле его рабочего стола.

Брэдшоу сбросил ношу и проковылял на кухню, где достал из ящика нож для стейка и отряхнул его от мусора.

Он будет действовать без раздумий: расстелет на ковре брезент и поставит в центре малярную ванночку, потом достанет Кути из кресла…

Однако сам он не был безмозглым уплотнившимся призраком и не мог искренне искать прибежища в их убогой категории. Он был мертв (хоть в этом и не было его вины), но его душа никогда не покидала тела.

Лицо его было безучастным, а когда он провел рукой по вечнобесщетинному подбородку, рука намокла. Хоть слезы, хоть пот – все одно это был сок шариков «ешь и плачь».

Брэдшоу собирался, и абсолютно был на это настроен, попросту склониться над лицом мальчика и, зажав в зубах телефонный магнит, вдохнуть его предсмертное дыхание.

И тогда Эдисон перейдет к Брэдшоу. Долгими ночами на судне Эдисон мог бы следить за телом Брэдшоу, пока сам Брэдшоу спал бы и видел сны – точно так же, как спит Кути, а старый призрак ходит в его теле, общается и приглядывает за ним.

«Я никогда не ел призраков, – подумал Брэдшоу. – Да и зачем мне, ведь ни один из простых призраков не смог бы присматривать за моим офисом, пока я сплю. А Томас Эдисон мог бы».

«Вероятно, Томас Эдисон – единственный призрак, ради которого я бы пошел на подобное, – думал он, – и уж однозначно другого шанса оказаться рядом с призраком такого уровня мощности у меня никогда не будет, только ему я бы доверил охранять меня, пока я сплю. Это единственное, ради чего я мог бы… продать свою душу. Бог сам виноват в том, что оставил его рядом со мной».

Он вспомнил слова мальчика: «Я не доставлю вам никаких хлопот, мистер».

Брэдшоу навис над храпящим мальчишкой и уставился на пульсирующую под ухом артерию. Потом перевел взгляд вниз на свою правую руку, в которой сжимал нож для стейка.

Впервые после наступившей в 1975 году смерти его рука тряслась.

Крадучись в тени волнистой алюминиевой стены студии «Парамаунт», испещренной ржавыми пятнами и щербатыми окнами, Салливан думал о широких солнечных аллеях, парковочных местах и белых монолитных звуковых сценах по ту сторону стены. Когда он в последний раз посещал территорию «Парамаунт» в 1980 году, там были даже декорации улицы из мира Старого Запада с мостовой и зданиями под огромной фреской, изображавшей голубое небо.

– В 1915 году мы сняли там сто четыре фильма, – сообщил в ухо тоненький голосок отца. – Тогда студией заведовали Ласки, Демилль и Голдфиш. Мы перевезли сюда все со склада на пересечении Вайн-стрит и Сельма-авеню. Шестнадцать кадров в секунду – старый стандарт братьев Люмьер. Из-за добавления звука новый стандарт теперь двадцать четыре кадра в секунду – девять футов в минуту, и, чтобы посмотреть кино, больше не нужно уметь читать, а еще исчезла чистота безмолвных серебристых лиц. На наш взгляд, кладбище простирается на юг до самой Мелроуз-авеню.

Салливан бросил взгляд назад в сторону озерца Дугласа Фэрбенкса.

– Папа, говори потише.

– Сам говори потише, – прошептала Элизелд, которой, разумеется, не было слышно, о чем говорил отец.

У мавзолея Бет-олам[66] надгробные камни стояли большими группами, и Салливану казалось, будто они с Элизелд и его отцом укрыты в гуще целой толпы.

Стоящие меж камней расплывчатые фигуры с человеческими очертаниями, казалось, бдительно смотрели по сторонам, словно оберегали бегство Артура Патрика Салливана, и многоголосый низкий гул звучал громче прежнего.

– Успел здесь друзьями обзавестись, папа? – прошептал Пит Салливан.

– Еще как, – ответил голос в ухе. – Подойди вон к тем дверям и настучи «Собачий вальс».

– Погоди минутку, – сказал Салливан Элизелд, подбежал к запертой двери мавзолея и простучал по стеклу: тук-тук-тук тук-тук.

Изнутри ему ответили: тук-тук.

Элизелд с улыбкой покачала головой, когда он вернулся к ней, и по широкой прямой аллее они пошли на север. В удаляющейся перспективе бордюры, казалось, сходились в одной точке, и на голубых холмах над предполагаемым перекрестком снова высились знакомые белые буквы «ГОЛЛИВУД». Почему это меня преследует?

– Это тоже надгробие, – произнес отец Салливана.

Пару мгновений они устало молча шли в сгущающихся сумерках. Впереди виднелась пара припаркованных машин, живые люди открывали дверцы и садились внутрь. Салливан больше не ощущал себя с Элизелд незваными гостями, притягивающими всеобщее внимание.

Уже у машины Брэдшоу Салливану показалось, будто вдали послышался хохот, но в его каркающих нотках уже не было триумфальных отголосков, а из радиоприемника или магнитолы поближе заиграло вступление песни Эла Джонсона «А вот и я, Калифорния».

«Давненько мы не виделись…» – подумал Салливан.