В то время как дансейнинские рассказы Лавкрафта относятся к фэнтези, рассказы Мифа Ктулху оказываются на границе между научной фантастикой и фэнтези либо весьма близки к ней. Некоторые можно отнести либо к одному из направлений, либо сразу к обоим, поскольку четкой границы между ними не существует. «Данвичский кошмар» – преимущественно фэнтези, так как Йог-Сотот призывается и изгоняется при помощи магических заклинаний. «Шепчущий во тьме», однако, относится к научной фантастике: возможности инопланетян, хоть и сверхъестественные, все же ограничены природными законами. «Зов Ктулху» оказывается на границе между поджанрами.

Как и другие Древние и Старшие Боги, Ктулху называется «богом», однако здесь термин не подразумевает того же, что и в традиционных религиях. Лавкрафтовские «боги», в отличие от Зевса и Иеговы, не интересуются нравами и обычаями людей. Они не берут на себя ответственность вознаграждать хороших и наказывать плохих. Их способности, пускай и весьма огромные, подчиняются законам природы. Они поглощены собственными делами и интересуются мелкими заботами людишек не больше, чем люди интересуются мышиной возней, и испытывают сожаление при уничтожении людей, оказавшихся на их пути, не больше, чем люди при истреблении мышей.

Подобное беллетристическое положение было названо «механистическим сверхъестественным». Оно представляет космос, который, хоть и населен сверхчеловеческими существами, по существу аморален, безжалостен и безразличен к судьбе человека. Фриц Лейбер ясно охарактеризовал роль Лавкрафта в этой концепции: «Возможно, важнейшим отдельным вкладом Лавкрафта было приспособление научно-фантастического материала к целям сверхъестественного ужаса. Упадок по меньшей мере наивной веры в христианскую теологию, приведший к безмерной утрате престижа Сатаны и его воинства, оставил чувство сверхъестественного ужаса свободно болтающимся без какого-либо общеизвестного объекта. Лавкрафт взял этот свободный конец и привязал к неизвестным, но возможным обитателям других планет и регионов за пределами пространственно-временного континуума. Это приспособление было утонченно последовательным. Сначала он смешал научно-фантастический материал с традиционным колдовством. Например, в „Данвичском кошмаре“ гибридное существо из другого измерения изгоняется декламацией магической формулы, и в этом рассказе магический ритуал вообще играет значительную роль. Но в „Шепчущем во тьме“, „Тени безвременья“ и „В горах безумия“ сверхъестественный ужас почти полностью вызывается повествованием о деяниях чуждых космических существ, а книги колдовских ритуалов просто превратились в искаженные, но все же реалистичные события из истории подобных существ, особенно в отношении их прошлого и будущего пребывания на Земле»[486].

Хотя «Виэрд Тэйлз» переживали отнюдь не лучшие времена, Райт купил «Шепчущего во тьме» за триста пятьдесят долларов и опубликовал его в номере за август 1931 года.

Разделавшись с «Шепчущим во тьме», Лавкрафт, как это уже не раз бывало с ним, занялся сумасбродством. Чтобы сохранить свои впечатления от Квебека, в октябре 1930 года он принялся за «путевые заметки» по этому району. Они обернулись трактатом с целую книгу, озаглавленным

Описание города Квебек в Новой Франции

Некогда присоединенной к владениям

Его Британского Величества

Г. Лавкрафта,

джентльмена из Провиденса в Новой Англии.

Это труд объемом в семьдесят пять тысяч слов со множеством карт и эскизов. Половину его составляет история Новой Франции начиная с ее открытия в тридцатых годах шестнадцатого века Картье и до девятнадцатого века. Лавкрафт не отказывал себе в архаизмах («mixt», «extream», «joyn’d») и нераскаявшемся торизме. Рассказывая о Войне за независимость, он говорит об англичанах как о «нас», а об американцах как о «бунтовщиках» или «врагах».

Оставшаяся половина работы – поразительно подробное описание Квебека и его окрестностей. С осовремененной орфографией и затушеванной приверженностью Короне она могла бы стать превосходным официальным путеводителем. Но Лавкрафт даже не перепечатал этот трактат, не говоря уже о предложении его издателям, хотя он и отнял у него целых три месяца, за которые он без труда смог бы написать пригодный для продажи роман. 14 января 1931 года Лавкрафт закончил работу, «исключительно для собственного прочтения и кристаллизации моих воспоминаний».

Когда Талман спросил его, почему он не пытается продать свои объемистые путевые заметки, он ответил, что это ни к чему: его стиль из тех, «по отношению к которым современный торгашеский мир совершенно чужд и даже активно враждебен». Он просто сделал то, что хотел. Дух любительства едва ли мог завести дальше.

Весь 1930 год здоровье Лавкрафта было отменным, за исключением того, что где-то в конце года он страдал от тика левого глаза. Иногда из-за этого ему приходилось браться за ненавистную пишущую машинку.

Он писал: «Зима – единственный враг, от которого я могу защититься лишь бегством, и как бы я ни любил старую Новую Англию, боюсь, однажды мне придется переместить свою штаб-квартиру южнее… Может быть, я даже закончу свои дни среди колониальной старины Чарлстона, Саванны, Сент-Огастина или Нового Орлеана – или, возможно, Бермудских островов или Ямайки». Он разглагольствовал в подобном духе на протяжении всей оставшейся жизни, но так и не переехал. Слишком сильны были инертность и удобство проживания с преданной тетушкой.

Его настрой был скорее стоическим, нежели жизнерадостным. Он не придал большого значения утрате своей веры в бессмертие, поскольку, по его словам, «даже обычная продолжительность жизни преподносит большинству людей всю ту скуку, какую они могут вынести, и обладай они бессмертием, то в конце концов сочли бы его невыносимым… Я уверен, что не хочу ничего, кроме небытия, когда скончаюсь через несколько десятилетий». Он изображал безразличие к земному успеху: «Нет – я не брошу писать фантастику, хотя и полагаю, что с течением времени у меня будет все меньше и меньше читателей. К счастью, мне наплевать, читает ли кто или нет то, что я пишу»[487]. Причины, по которым он не покончил с собой, чтобы избежать «обременительного свойства» жизни, были «…прочно связаны с архитектурой, ландшафтами, светом и атмосферными эффектами и принимают форму неясных ощущений тревожного ожидания, соединенного со смутными воспоминаниями, – ощущения определенных перспектив, особенно те, что ассоциируются с закатами, являются средствами приближения к сферам или условиям совершенно неопределимых наслаждений и свобод, каковые я знал в прошлом…».