с этим Мушурзом… неуставными словами! — Он выкарабкался из канавы и, сопровождаемый своим кривоногим прихвостнем, исчез где-то за краем оврага — только ругань и визгливые вопли еще некоторое время доносились издалека, потом и они затихли…

Гэндальфу понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, как дышать.

Онемевшей рукой он спрятал обратно нож и оглянулся на Шмыра. Калека лежал, закатив глаза, побледнев, как смерть, и производил впечатление покойника. Волшебник кое-как привел его в чувство.

На четвереньках, чуть ли не ползком, замирая от малейшего шума, они двинулись дальше. Мостки, перекинутые над оврагом, стали попадаться все чаще; порой Гэндальф и Шмыр прятались под ними, ожидая, пока по настилу с грохотом прокатит телега или пробегут суетливые, куда-то вечно спешащие орки. Местность заметно повышалась, почва становилась все тверже и каменистее, вскоре впереди замаячил невысокий холм и на нем — большое, угрюмое, массивное, бесформенное какое-то сооружение из тесаного камня, представляющее собой причудливое, кажущееся на первый взгляд бессистемным нагромождение башен, башенок, переходов и массивных стен. До Замка было едва ли более полумили, но Гэндальф подозревал, что по времени путь этот затянется изрядно: последние пару часов они со Шмыром продвигались и вовсе по-черепашьи. После той волнительной встречи с громилой Хауром Шмыр как будто чувствовал себя не в своей тарелке: восковая бледность по-прежнему не покидала его лица, он беспокойно озирался, порой негромко стонал и так шарахался от каждого шороха, что мог привлечь к себе внимание даже самого глупого и рассеянного орка. Гэндальфа не на шутку тревожила эта лихорадочная нездоровая нервозность, но он уговаривал себя не делать поспешных выводов.

День повернул к вечеру — начинало смеркаться, солнце (где-то там, над пеленой облаков) клонилось к закату. Некоторое время волшебник и Шмыр сидели в кустах, изучая обстановку, дожидаясь темноты: овраг, по которому они продвигались, подходил прямиком к стенам Замка и вливался в неширокий крепостной ров. Лазутчики оказались практически на его дне, и противоположная стена рва, выложенная поросшим мхом серым камнем, круто уходила ввысь, к подножию Замка.

Откуда-то неподалеку, из-за угла крепости, где находилась надвратная башня и подъемный мост, доносились голоса, хриплые крики, лошадиное ржание, овечье блеяние, топот копыт и грохот тележных колес по деревянному настилу; иногда из непонятной дали долетало негромкое тюканье топоров, где-то уныло мычала корова, откуда-то тянуло дымом — видимо, от углежогных ям… Закрыв глаза, можно было вообразить себя находящимся вовсе не в сердце Дол Гулдура, в двух шагах от зловещего Черного Замка, а в трактире какой-нибудь мирной роханской деревеньки… вот только Крепость не давала о себе забыть. Она возвышалась совсем рядом, по другую сторону рва, пугающая и молчаливая, точно огромный склеп, исполинское надгробие, возведенное над могилами её несчастных строителей их же собственными руками. Черные стены поднимались высоко и уверенно, заслоняя часть неба — холодные, мрачные, ко всему равнодушные: они нависали над головой тяжело и зловеще, давили монументальностью и исходящим от них ощущением недоброй мощи, веяли угрюмой враждебностью, подозрительно щерились на свет узкими темными проемами бойниц. Иногда то тут, то там в узких окнах мелькал огонек, но, что происходит наверху, на стенах, в сгустившейся темноте было не разглядеть — так же, как и невидимым караульным было не разглядеть прячущихся в глубине овражка осторожных лазутчиков.

Наконец взошла луна — повисла на небе круглым белесым рыбьим глазом. Шмыр как будто счел время подходящим для дальнейшего пути. На дне рва посверкивала вода; вряд ли тут было особенно глубоко, но застоявшееся, местами покрытое ряской болотце имело такой омерзительный вид и запах, что даже взирать на него было трудно без тошноты. Тем не менее Шмыр пояснил волшебнику, что нужно войти в эту лужу и пересечь её вброд, живо скинул сапоги, и, подвернув подштанники, бестрепетно шагнул в мутную неподвижную воду. Гэндальф медлил; н-да уж, легко было бить себя кулаком в грудь и клясться, что он пройдет к Замку «сквозь любое дерьмо», но маг как-то не предполагал, что ему придется делать это в настолько уж буквальном смысле. И все же деваться было некуда, пришлось последовать примеру Шмыра: разуться, вскинуть сапоги на плечо, войти в скверную, даже на вид липкую темную воду и, стараясь не поднимать шума, в несколько шагов пересечь ров, глубина которого оказалась, к счастью, невелика — едва ли выше колен. На «противоположном берегу» обнаружилось отверстие водостока, возле которого Шмыр и ждал волшебника, скорчившись на покрытом зеленоватым налетом каменном выступе. Черная дыра в стене была забрана крепкой решеткой из толстых чугунных прутьев.

Впрочем, Гэндальф уже не сомневался, что Шмыр и тут все предусмотрел, и решетка особенным препятствием для лазутчиков не окажется. Так оно и произошло: один из металлических прутьев, как выяснилось, был тщательно надпилен сверху и снизу — и Шмыр, оглядевшись и убедившись, что вокруг все спокойно, осторожно вынул его из каркаса решетки. Первым Шмыр, а за ним и Гэндальф протиснулись в открывшийся узкий лаз, и волшебник аккуратно вставил выпиленный прут на место.

— Твоя работа? — шепотом спросил он у Шмыра, но калека то ли не расслышал, то ли не пожелал отвечать — и волшебник не стал настаивать на ответе.

Подождав, пока глаза чуть свыкнутся с темнотой, они двинулись дальше по узкому, шириной футов в шесть, каменному каналу, сначала — по колено, потом — по щиколотку в воде. Путь им освещали только бледные лунные лучи, заглядывавшие в отверстие водостока, но вскоре и они остались далеко позади, и лазутчиков объяла тьма — жуткая, подземельная; во мраке было слышно лишь доносившееся откуда-то спереди негромкое журчание воды. Под ногами ощущалось несильное течение: здесь, в тоннеле, вода была проточной. Видимо, канал проходил подо всем замком и был чем-то вроде отводной канавы, куда стекало содержимое нужников и сточных желобов — и Гэндальф каждую секунду невольно ожидал, что сейчас им на головы свалится какой-нибудь малоприятный «подарочек». Но все было тихо, во всем невидимом, гулком, наполненном водой темном пространстве канала лазутчики (кажется) были совершенно одни, на глаза им не попадались ни крысы, ни нетопыри, ни лягушки, ни пиявки, никто ими не интересовался, никто не лил им на головы ни кипяток, ни горячую смолу, ни прочие отвратительные жидкости, никто гневно не вопрошал из тьмы: «Кто идет?» — и не кричал: «Стой, стрелять буду!». «По́лно! Не слишком ли гладко и бархатно все стелется? — невольно спрашивал себя Гэндальф. — Неужели нас в самом деле до сих пор никто не обнаружил? Лезем куда-то, как мыши в мышеловку…» Впрочем, тут же признался он себе,