В «Жабьей просеке» все старались вести себя хорошо. Когда девочки приехали, Хамфри и Олив встретили их у двери, и Хамфри, чересчур широко улыбаясь, сделал Гризельде комплимент, а с Дороти поздоровался, не глядя на нее. Дороти холодно поцеловала мать. Олив почувствовала, что в дочери бушует буря чувств, и растерялась. Дороти была замкнута и холодна, а Олив не могла понять, почему. Это расстраивало ее не только как мать, но и как писателя — запираясь в кабинете с пишущей машинкой, она хотела, чтобы мирок, оставленный за дверью, был теплым и улыбающимся.

Вечером за ужином Гризельда объявила о мюнхенской поездке. Она так хочет сама поехать… Чарльз туда вечно ездит… преподаватели согласились их сопровождать… и ей так хочется, чтобы Дороти поехала с ними, это будет просто замечательно, а то потом у нее не будет времени ни на что, кроме этих ужасных экзаменов.

Тетя Зюскинда держит пансион. Чарльз там бывал.

Олив даже не предполагала, что Гризельда может быть такой нахалкой. Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Что-то случилось. В семье как раз было туго с деньгами. Изыскивать средства на поездку в Мюнхен, жилье и учение для дочери, которая прекрасно могла бы остаться дома, было затруднительно. Дороти, от природы правдивая, старательно врала, говоря с ненатуральным энтузиазмом, что больше всего на свете хочет поехать в Мюнхен с Гризельдой, Карлом и учителями. Мистер Юлгрив тоже согласился поехать. Хамфри, также с ненатуральным энтузиазмом, заявил, что в таком случае деньги нужно обязательно найти. Том сказал, что вообще не понимает, отчего людям хочется куда-то ехать.

Ночью, в спальне, Олив приперла Хамфри в угол и потребовала объяснений.

— Ты же знаешь, что тебе неоткуда взять денег на эту поездку. Значит, их придется доставать мне. А я уже просто не могу писать быстрее. И с Томом надо что-то делать. Тут дело нечисто, вы что-то от меня скрываете.

— Я сказал ей, что она не моя дочь. Как-то вырвалось. Прости меня.

Олив в халате пронзила мужа тяжелым взглядом.

— Мы ведь не знаем этого наверняка.

— Знаем. Не обманывай себя. Знаем.

— Зачем ты ей сказал? Какое ты имел право?

Хамфри покаянно опустил глаза, разглядывая ковер.

Олив задумчиво оглядела мужа. Она перебирала в уме и отбрасывала возможные причины такого безумия. Писательница могла представить себе сцену, в которой секрет «вырывается» наружу. Женщина боялась и злилась. Женщине следовало сохранять спокойствие, иначе писательница завтра не сможет работать. Женщина боялась старости и потерь. Тоби бросает пост ее рыцаря без страха и упрека, чтобы веселиться в Мюнхене с двумя цветущими девушками. Герберт Метли не давал о себе знать уже несколько месяцев. Он взял ее в осаду, а потом внезапно отступил. Олив холодно поглядела на Хамфри, который сидел на краю кровати, обхватив себя руками.

— Как-то все это очень странно, — мягко заметила Олив. И добавила: — Ей полезно будет уехать отсюда на время. Она растет.

Она крепко задумалась. И добавила:

— Я сама не буду с ней говорить.

— И не надо, — отозвался Хамфри.

Олив знала, что на самом деле надо, но ей не хватит смелости.

В день, когда Дороти уехала на материк в сопровождении галантного, улыбающегося Тоби Юлгрива, Август Штейнинг явился к Олив на чай. Хамфри заперся в кабинете и писал. Том, как обычно, растворился в лесу. Виолетта гуляла с малышами. Гедда слонялась вокруг дома, когда подкатила пролетка Штейнинга. Гедда была заметно сердита и обижена. Олив вышла на крыльцо, чтобы встретить гостя, и увидела, как Гедда пинает гравий. Кажется, сегодня все дуются, подумала Олив. Она сказала:

— Гедда, иди займись чем-нибудь полезным. Я уверена, что тебе задали какие-нибудь уроки.

Штейнинг вылез из пролетки и отдал вожжи мальчишке-конюху. Он взял Олив за руки.

— Надеюсь, у вас для меня найдется минутка? Я тону в трясине отчаяния,[62]и лишь ваши сильные руки смогут меня вытащить.

Он увидел Гедду.

— Доброе утро, юная дама. — И, снова ее матери: — Дорогая моя, вы мне так нужны, только вы можете мне помочь.

Голос был легким и прохладным, а гиперболы — почти насмешливыми. Гедда зашаркала ногами.

— Гедда, ну уйди же куда-нибудь, я тебя прошу. Мне нужно поговорить с мистером Штейнингом, а ему со мной. Иди… иди почитай книжку.

Она сказала Штейнингу, что они выпьют чаю на открытом воздухе, и взяла его под руку. Они повернулись спиной к девочке, злобно глядевшей им вслед.

— Помните ли вы, — спросил Штейнинг, — чудовищную скуку, кару этого возраста? Когда нечем себя занять, и еще не о чем думать, кроме как о себе? В зрелом возрасте есть определенные преимущества.

Олив села в плетеное кресло и расправила юбки. Гость тоже сел, и она обратила к нему внимательное лицо. Хамфри дулся, Метли пропал, Тоби ехал с Дороти на станцию, беззаботно хохоча. Олив серьезно флиртовала со Штейнингом, перед которым слегка благоговела. Его чувства прятались где-то глубоко, виднелась лишь загадочная улыбка на узком лице. Олив думала, что нравится ему по-настоящему, но не была в этом полностью уверена. Она знала, что ему приятно на нее смотреть, но не думала, что он ее хочет, как хотели ее Тоби и Герберт Метли. Олив была не слишком близко знакома со Штейнингом и не знала, как он живет. Она допускала возможность, что он, как узник Оскар, питает романтическую любовь к юношам. В театре это часто бывает. Олив старалась не быть ханжой — ей хотелось принадлежать к богеме, — но газетные описания гостиничных номеров, куда Оскар водил мальчиков, вызывали у нее брезгливое отвращение. Она улыбнулась Штейнингу, и он улыбнулся в ответ.

Пришла горничная с подносом и накрыла на стол. Она разлила чай. Август сказал, что этот сад оказывает на него живительное действие. Он словно улей, гудящий, вибрирующий, полный энергии. Чувствуется, как ум Олив витает вокруг, изобретает, отыскивает сказочных тварей в кустарнике и захватывающие сюжеты в горящем костре. Август спросил, помнит ли она их разговор о волшебной пьесе. Он хотел предложить Олив написать для него сказку… пьесу — настоящий плод фантазии. Не «хорошенькую», а странную и удивительную. Как австрийцы… как Гофмансталь… как «Кольцо нибелунга». Август сказал, что его уже тошнит от чаепитий на сцене, нахальных служанок, субреток и инженю. Он хочет, чтобы у людей волосы стали дыбом. Приключения, опасность, свет и тьма.

Олив разговорила его, угостила сэндвичами и печеньем в сахарной глазури. Они говорили о настроениях в мире искусств. Август сказал, что сейчас все читают книги, которые задумывались как детские: истории о волшебстве, о поисках сокровищ, о полулюдях, не утративших связь с древней землей, о говорящих зверях и кентаврах, о Пане и Пэке. Он не сомневался, что Олив может написать пьесу такого рода… о мире мечты, который реальней городского шума… Штейнинг сказал, что хочет создать нечто прекрасное и сложное с помощью зеркал, света, проволоки… и теней.