— Я немного жалкий в английский иметь, — сказал он Гризельде. — Вы меня больше учить должны.

Леон, как и Дороти, ничего не говорил, только смотрел.

Потом, в спальне Дороти, девочки обсудили братьев Штерн. Гризельда была в полном восторге. Она сказала, что это замечательно, когда у тебя вдруг нашлись два таких интересных брата. Дороти сидела словно окаменев, и в глазах у нее стояли слезы.

— Не замечательно. Лучше б я вообще сюда не приезжала. Лучше бы все это никогда не случилось. Я хочу, чтобы всё, и я тоже, было как раньше.

Гризельда тут же преисполнилась сочувствия и сказала, что не нужно идти в Spiegelgarten, если Дороти не хочет.

— Нужно, — мрачно сказала Дороти. — Вся эта каша просто невыносима. Я думала, если выясню… про него… то у меня в голове прояснится. Но теперь я вижу, что от этого может выйти только еще большая каша и неразбериха.

Дороти никак не могла уснуть. Перина казалась тяжелой и жаркой. Дороти вдруг затосковала по «Жабьей просеке». Она неотвязно думала про оставшегося там брата, Тома, и его золотую, слегка раздражающую, невинность. Том был неотъемлемой частью ее представления об английском семействе: дети носятся на свободе в совершенно безопасном лесу, испещренном пятнами солнечного света, и родители встречают улыбкой их, запыхавшихся и исцарапанных, когда они возвращаются из древесного дома с его незатейливыми секретами. Они были одно — как единая нитка разнокалиберных бус, занятые своими делами дети, все одинаковые, все разные, как это всегда бывает с детьми; их всех поглощала повседневная жизнь, всех едва заметно ограничивала, сдавливала — но это ощущение теперь казалось Дороти непозволительной роскошью. Дороти знала весь сад, все лестницы в доме, свою спаленку и древесный дом — как собственное тело, как упругость волос под щеткой, худые ноги, жилистые руки. Только вот все было не тем, чем казалось. Виолетта не была старой девой и тетушкой. Филлис была сестрой лишь наполовину; сердитая Гедда, обожающая совать нос не в свое дело, оказалась проницательней Тома и Дороти, а они, старше и главнее, не знали ничего. Дороти изо всех сил думала про Тома, чтобы не думать про Хамфри и Олив, прошлых и настоящих, реальных и воображаемых. Длинноногий Том бежит, бежит деловито и бесцельно. Он почувствовал, что «сад Англии» на самом деле — в Зазеркалье, шагнул туда и решительно отказался возвращаться. Он не хотел взрослеть. Дороти всегда знала, что ей предстоит повзрослеть, а раз так, ей хотелось поскорее вырасти и покончить с этим. Правда, она думала, что брату может сойти с рук упрямое неведение, и почти завидовала ему. Холмы Даунса кишели молодыми и не очень молодыми мужчинами в бриджах и твидовых куртках, с удочками и ружьями, в льняных шляпах с обвислыми полями; они передвигались от паба к пабу и вели многозначительные разговоры о форели, погоде и болезнях деревьев.

Почти оплакивая Тома, Дороти подумала, что он ей не в большей и не в меньшей степени брат, чем эти два темноволосых немца — заигрывающий и молчаливый. Впрочем, нет, это неправда. С Томом у них была общая жизнь. Они «играли в домик» в древесном доме. Они держались за руки, карабкаясь на холмы, катаясь на велосипедах, вбегая голышом в глубокие пруды.

Дороти трудно было признать, что она скучает и по этим двум обманщикам — Хамфри и Олив. Они оказались змеями в траве, Адамом и Евой в райском саду. Она рискнула перебрать в уме события той ночи, «вылазку» Хамфри, как она про себя это называла. Вспомнила его руку у себя под рубашкой, собственные чувства — смесь возбуждения и отвращения. «Я тебя люблю, — сказал он тогда. — Ты знаешь, что люблю. И всегда любил». И она действительно никогда, ни минуты не сомневалась в этом — за всю их совместную жизнь. Более того, ей хватило справедливости признать, что он действительно ее любил, как подобает отцу — и всегда любил. Их семья была современной, либеральной, фабианской. Он не был ни патриархальным тираном, ни чудовищем, ни невидимкой, пропадающим вне дома на загадочной работе, непостижимым для детей, каким во многом был для Карла и Гризельды их отец. Хамфри умел играть. Он играл со всеми детьми, он хохотал, он изобретал разные забавы. До сих пор играл. Малышкой Дороти каталась у него на ноге, как на лошади, а когда чуть выросла — ездила за ним на велосипеде по проселочным дорогам, и он не давал ей упасть. И любил ее.

Она всегда — быть может, это естественно — любила отца больше матери. Она чувствовала, что у Олив хватает внимания только на одного из детей — и это был Том, а не Дороти. Она довольно рано отказалась поддерживать игру, затеянную Олив, — жить в волшебной сказке, а не на твердой земле, где ходят поезда, где люди держат трудные экзамены. Олив хотела любить Дороти-ежика, а Дороти хотела быть человеком, и притом взрослым.

«Нечего сказать, повезло мне с отцом, — ехидно и трагически думала Дороти, — попался волшебник, который плетет волшебные — и зловещие — сказки с помощью автоматов и кукол».

Они отправились в «Spiegelgarten фрау Холле» все вместе: Тоби, Иоахим, Гризельда, Карл и Дороти. Вольфганг и Леон должны были встретить их на Рёмерштрассе, у входа в здание кукольного театра. Дороти подумала, не открыть ли Тоби цель своего приезда, и решила, что не стоит. Она инстинктивно догадывалась о его отношениях с ее матерью — впрочем, в отличие от Гедды ее совершенно не тянуло расследовать подробности — и это странным образом делало его как бы еще одним отцом, отцом-заместителем. Ей хотелось бы, чтобы Вольфганга и Леона с ними не было, и в то же время их присутствие позволяло ей оттянуть объяснение — ведь она, конечно, не могла говорить со Штерном при его сыновьях. Она посмотрит на него и решит, что делать.

Здание было высокое и мрачное. На дверных косяках и притолоках были нарисованы руны (Тоби сказал, что это руны), а на архитраве — яблоня в стиле югендштиль с золотыми и серебряными плодами. Юноши встретили гостей у входа. Все прошли по темному коридору прямо в заднюю часть дома, освещенную через витражное окно, на котором были еще руны — красноватого золота по белому — и медальон с изображением фигуры, охваченной пламенем.

Через эту дверь они вышли в ярко освещенный солнцем внутренний дворик с росписями на высоких стенах, с цветущими кустами в горшках и кадках. Посредине журчал фонтанчик; его украшали резные саламандры и ящерицы, бабочки и улитки, из которых, если смотреть под определенными углами, складывались лица с пронзительными взглядами и цепкие пальцы. Гризельда рассматривала их, восторженно восклицая; Дороти отошла подальше. Солнечный свет лился во дворик, дрожа и переливаясь, как жидкость. Кукольный театр располагался в пристройке на другой стороне дворика. У дверей стояли деревянные статуи: одна крылатая, стройная, в плаще с капюшоном, другая — низенькая, коренастая, бородатая. Elb und Zwerg, сказал Вольфганг, обращаясь к Гризельде. Эльф и гном. Он добавил еще что-то, и Тоби перевел: «Стражи иного мира». «Мама была бы счастлива», — мрачно подумала Дороти.

Внутри было столь же темно, сколь во внутреннем дворике — светло. Внезапный и резкий переход ослепил их, наполнив пространство разноцветными галлюцинаторными вспышками, ослепительными, быстро угасающими. Когда глаза привыкли к темноте, стало ясно, что театр маленький. Стали видны ряды скамеек, а на стенах — зеркала в резных рамах с орнаментом из голов и листьев. Некоторые зеркала были завешаны черным. В глаза бросался высокий позолоченный просцениум для марионеток, с синим шелковым занавесом, расписанным лунами и звездами. Сбоку стояло что-то вроде школьной доски, надпись на которой гласила: «Heute wird gespielt Die Jungfrau Thora, ihr Lindwurm, seine Goldkiste».[64]