— Ну, посуди сам. Старику семьдесят лет. Многого он не понимает, что поделаешь? Девятнадцатый век… Иногда такое ляпнет на совете, что мы только переглядываемся. Говоришь ему: нельзя, Константин Николаевич, двоек не ставить, за это нас тягают. А он только брови подымет — люди, мол, только с фронта пришли, нельзя их сразу же и резать. И упрется, как бык, с места не сдвинешь.

— Все это я прекрасно понимаю, — сказал Николай. — Но если уж…

— Нет, не понимаешь. Не понимаешь самого простого. Сел бы на мое место, как ты мне когда-то советовал, сразу понял бы. Самые элементарные вещи до старика просто не доходят. Отстал от жизни по меньшей мере на пятьдесят лет, если не на все сто. Забывает, что сейчас все-таки сорок шестой год, а не какой-нибудь там шестьдесят шестой прошлого века. — Алексей хлопнул Николая по коленке, словно ставя точку. — Так что напрасно вы, друзья, в бутылку лезете. Поверь мне, в этих вопросах нам все-таки кое-что виднее, чем вам.

Николай рассеянно смотрел в окно. Казалось, его больше всего интересуют сейчас гоняющиеся друг за другом по улице мальчишки.

— Хорошо, — сказал он наконец, повернувшись. — Допустим, что так. Ответь мне тогда на такой вопрос. Правда или нет, что Никольцев отказался принять тебя к себе на кафедру?

Алексей соскочил с подоконника, сунул руки в карманы шинели. Рассмеялся неестественным, деревянным смехом, каким смеются, когда смеяться совсем не хочется.

— Понятно… Нашли уже, значит, причину. Ну что ж, пусть будет так.

Он подошел к столу, поискал ключ, один за другим запер все ящики, проверил их, снял с вешалки свою ушанку.

— Ну а ты как? — сказал он, подходя к Николаю. — Уже и рад? Развесил уши?

Николай смотрел куда-то мимо него.

— Нет, не рад, Алексей. Совсем не рад.

— Чему не рад? Ну вот скажи мне, чему не рад? — Алексей стоял, засунув руки в карманы шинели и позванивая ключами. — Тому, что мы хотим укрепить наш институт? Этому ты не рад? Тому, что из армии наконец возвращаются люди — настоящие, крепкие, наши люди, люди, на которых можно опереться, люди, которым мы верим. Верим потому, что рядом с ними воевали, за одно воевали. Этому ты не рад? Что ж, твое дело, а мы будем драться за них. И, если надо, пожертвуем даже Никольцевыми, несмотря на все их знания и прочие там заслуги. Пожертвуем, потому что самое важное для нас сейчас — это сделать побольше инженеров, из вас сделать, из тебя. И сделаем, поверь мне. Только делать будем своими руками. Не чужими, а своими, понял?

Алексей большими шагами ходил по комнате, задевая шинелью какие-то лежащие на столе чертежи и не обращая на это внимания.

— И то, что ты сейчас защищаешь Никольцева, хочешь ты этого или не хочешь, но этим ты только оказываешь нам медвежью услугу. Неужели ты этого не видишь? Удивляюсь, честное слово, удивляюсь. Ведь он не наш человек, пойми ты это, не наш!

Алексей остановился вдруг перед Николаем — тот все еще сидел на подоконнике, — несколько секунд молча глядел на него, потом сказал с легкой усмешкой:

— Ты думаешь, я не понял, почему ты о кафедре заговорил? Не пускает, мол, туда, вот я и мщу ему за это. Так ведь? Думаешь, я не понял, к чему это? Все понял. И, если хочешь знать, плевал на это. Чего надо, я добьюсь, поверь мне. Но раз уж заговорили, так давай говорить. Ведь не пускает же, факт. Окопался на своей кафедре и сидит, как медведь в берлоге.

— А Духанин? Как-никак, он все-таки член бюро.

Алексей только рукой махнул:

— Член бюро… Горе он наше, а не член бюро. И как его только выбрали. Черт его знает. Судак вяленый. Погряз с потрохами в своей лаборатории, клещами не вытащишь. Потому его Никольцев и терпит. Ученый, видите ли. Сидит сутками над иглой Вика и растворами. И никуда носа не сует. А мы суем! Вот в чем загвоздка. Мы таким, как Никольцев, мешаем, раздражаем их, мы им чужие. Понимаешь — чужие…

— Кто это — мы? — тихо спросил Николай.

— Мы? — Алексей, сощурившись, посмотрел на него. — Мы — это мы, советские люди.

Николай поднял голову и посмотрел Алексею в глаза:

— А они, значит, не советские? Так по-твоему? И их надо поливать помоями?

Алексей резким движением запахнул шинель и пошел к двери.

— Знаешь что? Если ты уж действительно так глуп, то говорить мне с тобой не о чем. Уходи!

Глаза его стали совсем маленькими, колючими. Лицо покраснело.

— И вообще, можешь меня не учить. Обойдусь как-нибудь и без тебя. Лучше своих болтунов поучил бы, как на бюро себя держать. Хорола и того, второго, истерика, которого давно уже пора гнать из института. И держим-то только из-за тебя. Чтоб не срамить тебя и твою группу. Думаешь, я не знаю, что у него там с физиком было? Все знаю. Тоже герой нашелся. Защитник угнетенных.

Николай молча, не мигая, смотрел на Алексея. Потом сказал очень тихо:

— Я не о нем говорю… Я о Никольцеве.

— А при чем тут ты, в конце концов?

Алексей стоял красный, в расстегнутой шинели, в сдвинутой набок ушанке.

— А при том, что я коммунист и был на бюро и слыхал, что ты там говорил, — делая ударение на каждом слове, сказал Николай.

— Что? Ну, что говорил?

— Ты лучше меня знаешь. Про оккупацию, про чай с печеньем. Зачем?

— А что, неправда? Не проторчал он три года в оккупации? Как миленький просидел. И черт его знает, чем еще там занимался. Книжечки продавал. Знаем мы эти книжечки. Статейки в газетах их сволочных, небось, пописывали, большевиков ругали, а потом, как наши стали приближаться, сразу вот такие вдруг оказались борцами за советскую власть. Врут они все! Все, кто под немцами был…

— И Шура под немцами была. И Черевичный был. Они, по-твоему, тоже врут?

— Это какой же Черевичный? Припадочный твой, долговязый? — Алексей рассмеялся. — Не лучше других, поверь мне. И обморокам его не верю. Липа все. Сплошная липа. Три четверти из них добровольно сдавались. Те, кто хотел…

Докончить ему не удалось. Николай соскочил с подоконника, схватил Алексея за грудь, за гимнастерку, рывком потянул к себе и с размаху ударил его по щеке — раз и два…

7

Когда Николая спрашивали, что он собирается сейчас предпринять, он отвечал: «Ничего».

— То есть как это — ничего?

— А вот так, ничего.

— И в райком не ходил?