говорилось об этом главным образом в очередях за получением стипендии. Жизнь же в основном проходила в маленькой аудитории на втором этаже, с балконом, выходящим в сад, в кабинетах — физическом и строительных материалов — да на лестнице, куда выходили покурить. Головы забиты были формулами реверберации звука, сроками схватывания цемента и ненавистными Николаю немецкими спряжениями.

Дурно это или хорошо — это уж другой вопрос, но так было.

С этого же дня, самого обыкновенного, ничем не отличающегося от других дней, когда Чекмень выступил со своим докладом, начались в институте события, которые вовлекли Николая в орбиту «большой институтской жизни».

Потом уже, много времени спустя, вспоминая эти дни, Николай, со свойственной ему привычкой обдумывать прошедшее, часто спрашивал себя: что было толчком ко всему тому, что произошло? И почему вдруг именно он оказался в центре этих событий, которые, в конце концов, могли пройти и мимо него?

Часто случается так, что событие — важное, серьезное событие — проходит мимо нас, а потом мы только ахаем и охаем — вот если бы нам вовремя сказали!.. Возможно, такой зацепкой в этом деле послужил мимолетный разговор Николая с Алексеем после собрания. Правда, на следующий день, когда Николай зашел к нему, он оказался чем-то занят, и, может, на этом и закончилось бы участие Николая, а вместе с ним и Левки, и Громобоя, и Черевичного во всей этой истории, — затерлись бы в своих делах. Но тут, как нарочно, подвернулся Хохряков, и, вероятнее всего, если уж искать первопричину, именно с этой встречи все и началось.

Встретились на улице. Хохряков с корзиной в руках, слегка прихрамывая — у него была прострелена левая нога, — торопливо переходил мостовую. Николай догнал его:

— Ты это куда с корзиной?

— В больницу, к жене.

— Больна, что ли?

— Третий месяц уже.

Они подошли к трамвайной остановке. Николай поговорил о жене и ребенке, потом спросил:

— Скажи, а что это за разговоры насчет Никольцева? Он что, действительно уходит от нас?

— А ну их всех… — раздраженно сказал Хохряков. — С трамваями вместе. Опять передачу не примут. Шестой час уже.

Николай удивленно посмотрел на Хохрякова — он таким его никогда не видел. Тот, по-видимому, почувствовал какую-то неловкость. Перехватив корзину в левую руку — трамвай, сплошь обвешанный людьми, появился уже из-за угла, — сказал, точно оправдываясь:

— Ничего не успеваешь за день. Как белка в колесе. — и уже из трамвая, из-за чьих-то спин, крикнул: — Вечером в партбюро буду, заходи.

А часа через два, на семинаре по марксизму, Левка Хорол сообщил Николаю:

— А ты, кажется, прав. Чекмень-то твой целый день сегодня с каким-то типом возился. С низеньким таким, в очках. Заходил в лабораторию стройматериалов, осматривал там все. Очевидно, на место старика.

— А тому известно?

Левка пожал плечами: вероятно.

Сидевший впереди Быстриков, всегда все знавший раньше всех, повернулся и подмигнул хитрым голубым глазом:

— Точно. Старика побоку. Молодым кадром заменяют.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, — загадочно улыбнулся Быстриков и отвернулся.

После семинара Николай зашел в партбюро.

Хохряков, стоя у шкафа, складывал какие-то бумаги. Увидев Николая, кивнул головой — заходи, мол.

Хохрякову было уже сильно за тридцать. В институт он поступил, когда тот находился в эвакуации, прямо из госпиталя. Сейчас учился на третьем курсе. Это был на редкость спокойный (поэтому-то Николай и удивился сегодняшней его раздражительности), сильно окающий волжанин с большими, как у Чапаева, усами и серьезными, немного утомленными глазами. Разговаривая, он всегда тер пальцами нос или лоб и, глядя куда-то в сторону, очень внимательно слушал. На лоснящемся от ветхости пиджаке его, над левым кармашком, приколот был орден Красного Знамени, полученный еще за Халхин-Гол. Других орденов он не носил, хотя имел их, кажется, не один.

Николай сел на стоящий в углу несгораемый ящик — стульев в комнате не было, унесли на какое-то собрание и, как обычно, не принесли обратно.

— Что это за тип с Чекменем ходит? — спросил он. — В очках, лысый. На место Никольцева, да?

— А почему это всех вас так интересует? — вопросом на вопрос ответил Хохряков, продолжая рыться в шкафу.

— Кого — вас?

— Ну, тебя.

— Потому, что в институте упорно говорят, что старика убирают, поэтому и интересуюсь.

— Никто никого не убирает. Разговоры.

Хохряков вынул из шкафа папку и положил ее на стол.

— А что это за человек? — спросил Николай.

— Какой человек?

— Который с Чекменем все ходит. Ты его знаешь?

— Ну, знаю. Супрун его фамилия, доцент, Чекмень его очень хвалит.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула бритая голова Кагальницкого — председателя профкома.

— Напоминаю о чехословаках, Хохряков.

— Помню, помню. Завтра?

— Завтра, в четыре часа. Не забудь.

Бритая голова исчезла. Хохряков посмотрел на Николая:

— Тебе тоже надо будет. Чехословацкие студенты приезжают. Надень ордена и тому подобное.

— Это зачем?

— Да так уж, для парада. Чтоб видели, кто у нас учится.

— У меня лекции.

— Лекции в четыре кончаются. А они после четырех придут.

Николай ничего не ответил. Хохряков складывал какие-то бумаги в папку.

— Ну так как же? — спросил Николай.

— Это полчаса займет, не больше. От тебя требуется надеть ордена и побриться. И ребятам скажи. А то ходят, как обезьяны.

— Нет, я не об этом. Я о Никольцеве.

Хохряков сел, вздохнул, почесал пальцем нос.

— Ну что Никольцев? Хороший старик Никольцев, знаю…

Николай молчал. Хохряков опять вздохнул:

— Но все вы забываете, что ему все-таки семьдесят лет.

— Иными словами…

— Иными словами… — Хохряков опять почесал нос. — Трудно ему все-таки. И кафедра, и лекции. Семьдесят лет все-таки, не двадцать.

— Иными словами, старика убрать, а на его место этого очкастого?

— Почему? Старик будет по-прежнему читать лекции, а на кафедру… Ты сам понимаешь, трудно ему и то и другое…

— А с ним говорили?

— Чекмень, кажется, говорил.

— Кажется, кажется. Ничего он не говорил.

Николай почувствовал, что начинает раздражаться. Ну чего он мнется? Нос чешет, перебирает бумаги.

— Ничего он не говорил. Ручаюсь тебе. Хочешь, давай сходим к нему? — Николай встал.

Хохряков посмотрел на часы:

— Сейчас не могу. У меня в девять бюро райкома.

— Вот всегда у вас так. Обязательно что-нибудь должно помешать. — Николай посмотрел на Хохрякова. У того был очень усталый вид — худой, осунувшийся, под глазами мешки.

— Ладно, — сказал Хохряков, вставая. — Поговорим. Вот в четверг бюро будет, тогда и поговорим. — Он опять посмотрел на часы. — А теперь, прости, мне надо еще протоколы и ведомости проверить. Мизин такого там наворачивает…

5

Бюро назначено было на шесть, но Чекмень опоздал. Минут двадцать все сидели, разговаривая преимущественно о погоде