Я уже не говорю о поэтах! Вот, одной рукой пишу тебе, а другой наугад открываю томик Блока и читаю: «Уж вечер светлой полосою на хладных рельсах догорал. Ты, стройная, с тугой косою, прошла по черным пятнам шпал». А?! Вот бы снять так! И сниму!

Уже почти две недели бьюсь над одним этюдом. Три снимка одного и того же московского пейзажа, но с различных «точек зрения»: например, «глазами» Герцена, Маяковского и Булгакова. А представляешь себе: снять какой-нибудь петербургский двор, сначала так, как его увидел бы Раскольников, потом – как Свидригайлов, потом – как Сонечка Мармеладова.

Замыслов такого рода у меня хватает, вот только научиться бы претворять их в профессиональные снимки. Но я обязательно научусь! Ведь я уже знаю, чего я хочу, и чувствую, как это надо делать, а остальное – дело времени, опыта и упрямства.

Тем более что условия для работы у меня теперь превосходные. Я снял себе квартиру в старом доме, предназначенном на снос, но который «сносят» уже три года и, дай бог, еще столько же будут сносить. Да, никаких «удобств», кроме газа, водопровода с холодной водой и канализации. Но зато у меня светлая-пресветлая комната с двумя широкими окнами, выходящими в тихий сад; кафельная печь, которая теплее любого парового отопления; просторная кухня, которую я переоборудовал в фотолабораторию. Зато у меня нет телефона, нет соседей. Я один, совершенно один, ты представляешь себе?! И за все это блаженство каких-то тридцать рублей в месяц! В наш век и при нашем образе жизни, когда покой и одиночество – самая дорогостоящая роскошь!

Кстати, о роскоши. Ты спросишь, на что я сейчас живу. Видишь ли, во-первых, «рассыпав бисер» – а я его, как ты мог понять из предыдущего, рассыпал-таки, – я сохранил за собой кое-какие сбережения (не бесплатно же я «играл» все эти годы); две трети из них я отдал своей бывшей жене, а на оставшуюся треть приобрел себе необходимое оборудование и в течение ближайших пяти-шести месяцев могу считать себя полностью обеспеченным человеком. А потом… В том-то и счастье мое, Володька, что я сейчас об этом не думаю. Раньше бы это злосчастное «потом» не давало мне покоя. Но теперь, когда я умею полнокровно жить сегодняшним днем, не щупая впереди себя трусливым воображением, радостно довольствуясь тем, что имею, и жертвуя известными бытовыми удобствами во имя незамутненности духа… Да плевать мне сейчас, грубо говоря, на это «потом». Когда оно еще будет, и неизвестно, что со мной произойдет к этому моменту. Может быть, уже через месяц я стану профессионалом и во всех московских редакциях будут покупать мои снимки… Как бы то ни было, я владею тремя иностранными языками, печатаю десятью пальцами и почти вслепую на русской и латинской машинках. Последнего уже достаточно, чтобы заработать себе на хлеб, на жилье и на фотоматериалы. А что мне еще нужно?

Предвижу и другие твои вопросы. Ну что ж, изволь, постараюсь ответить.

Да, наверно, я поступил жестоко. Я ведь оставил любящую женщину, с которой прожил почти пятнадцать лет. Ей сейчас, конечно же, тяжело и больно, моей бывшей жене. Но, видишь ли, любовь, пожалуй, одно из самых жестоких явлений нашей жизни. Разве не высшая жестокость прогонять от себя человека, который всем готов пожертвовать ради близости к тебе? Но разве не еще большая жестокость из жалости жить с ней, с нелюбимой? И как бы ты назвал того сердобольного врача, который, не желая собственноручно причинять страдания больному, отказывается от операции и тем самым дает болезни распространиться по всему организму? Трусом? Палачом?

Во всяком случае, об «анестезии» я позаботился. Я «признался» Светлане, что полюбил другую женщину. Я понял, что так ей будет легче перенести мой уход, и подарил ей «разлучницу», «эту дрянь», «эту девку», на которую можно взвалить вину за семейную катастрофу и с помощью которой так легко все объясняется.

Да, у меня двое детей. Но пойми: самое страшное для них – лицемерие, тщательно скрываемая неприязнь отца к матери. Ибо никто так остро не чувствует взрослой фальши, как дети, и так мучительно не страдает от этого. Вот поэтому-то я и «бросил», и «предал», и «потерял», а на самом деле – сохранил своим детям любящего отца. И как бы ни грозилась теперь Светлана лишить меня дочек, она добрый человек, хорошая мать и рано или поздно поймет, что, разлюбив ее, я одновременно по-настоящему полюбил ее детей – так уж произошло в моей жизни; что от девочек своих я никогда не откажусь и все буду делать для того, чтобы вырастить из них добрых, чутких, как можно менее несчастных…

Ну вот, вроде все аргументы свои исчерпал, и теперь, когда записал их на бумаге, опять как бы само собой сфокусировалось, и я с особой отчетливостью увидел: подлец я самый натуральный, и потому, что так логично все изложил – еще больший подлец.

Но разве подлецы бывают счастливы? И если есть в этом мире такая логика, чтобы жить с нелюбимым человеком и заниматься нелюбимым делом, то я этой логике следовать не желаю и не умею.

Прощай и будь счастлив. Твой Иван.

Р. S. Только что, решив обернуть книгу, взял старую газету – за февраль месяц – и обнаружил в ней следующую, как говорят журналисты, «информашку»:

«Небывалые снегопады обрушились на Австрию. В горной части страны снежные заносы преградили автомобильные и железные дороги, закупорили въезды в тоннели. В результате целые районы оказались буквально отрезаны друг от друга. Так, например, полностью оборвалась связь с Тиролем».

Любопытно, как пережил эти небывалые снегопады мой лучший бывший друг Костя Комплектов? А вдруг и его «так, например» взяло и «буквально отрезало»?!

Потом, как обычно, он ушел на кухню. Она, как обычно, попросила его остаться и курить в комнате, но он, как обычно, не послушал ее.

Когда через несколько минут она вслед за ним пришла на кухню, он сидел за столом на табуретке, прижавшись спиной к холодильнику и запрокинув голову.

– Галкин, дай мне, пожалуйста, сигарету. У меня, оказывается, пустая пачка, – попросил он, сидя с запрокинутой головой.

– Ты же знаешь, я не курю, – ответила она.

– Я знаю, что ты не куришь. Но я хочу курить.

– Ну и хоти себе на здоровье, – сказала она и пошла в комнату.

Она всегда держала в доме сигареты. Потому что обычно, когда он приходил к ней, он находил в кармане пустую пачку.

Вернувшись, она протянула ему сигареты и, устроившись за столом напротив, молча смотрела, как он курит.

– Галкин, ты не представляешь себе, как мне с тобой здорово! – сказал он, глядя не на нее, а в потолок, глубоко затягиваясь и выпуская дым через ноздри. – Галкин! Ты нездешняя женщина!.. С тобой ведь с ума сойти можно! – задумчиво произносил он в перерывах между затяжками.

– Поставить чайник? Чай будешь пить? – спросила она.

– Просто кошмар какой-то! – ответил он.

Повернувшись на табуретке, она зажгла газ, поставила на конфорку чайник, снова повернулась к столу, потом встала, подняла чайник, помотала им из стороны в сторону, потом налила в него воды из-под крана и поставила на огонь.