По узкой каменной лестнице они спустились к реке. Рыже-зеленые волны Гаронны покачивали длинные шеренги судов, мачты которых возносились выше кровель домов. Множество рыбачьих лодок сновало по широкой излучине реки. Вдоль набережной стеной стояли купеческие дома. В их чердачных окнах виднелись толстые балки с блоками, при помощи которых в верхние этажи поднимали товары, дабы уберечь их от сырости и крыс, этого бича прибрежных кварталов. Богато разодетые важные купцы прохаживались среди тюков с товарами, пирамид бочек и мешков. По сходням сновали грузчики. Прямо на набережной шла бойкая торговля свежей и соленой рыбой, у причала толпились жены рыбаков, которые в ожидании возвращения кормильцев оживленно болтали. Повсюду группами или в одиночку ходили моряки, загорелые, часто с серьгой в ухе, облаченные в широкие пестрые балахоны или суконные куртки до колен. Горячий воздух казался густым, как рыбная похлебка, слышалась разноязычная речь, заключались сделки, зычно вопили зазывалы. Многочисленные витрины лавок вдоль набережной были завалены всевозможным товаром. Тут же вертелись и лоточники, предлагавшие товар вразнос, менялы перекладывали на своих ящиках стопки монет.

Анну и Филипа захватила и зачаровала кипучая жизнь богатого торгового города. Они бродили среди тюков с товарами, отведали прекрасную камбалу, которую жарили здесь же на углях и предлагали всем желающим. У Анны от всего этого изобилия разбегались глаза. Филип купил ей ручное зеркальце в позолоченной оправе, расшитый бисером мешочек с мускусом и резной гребешок из яшмы. Девушка радовалась подаркам как ребенок, смеялась, целовала его в щеку.

Вновь наступило время сиесты, и улицы Бордо, как по мановению жезла чародея, опустели. Из зарешеченных окон, где царил сумрак, веяло прохладой. Порой оттуда доносился женский смех или грубая ругань. Птицы смолкли. Лишь калеки и уроды, покрытые язвами и рубцами, жались в скудной тени соборов и, завидев редких прохожих, ковыляли навстречу, клянча милостыню. Листья платанов бессильно повисли от зноя.

В этот час, казалось, лишь в мастерских да кузницах не замирала работа. Здесь выплавлялась знаменитая бордоская сталь, а рядом ковались славные аквитанские клинки. В пещерной тьме кузниц мелькали в отсветах горнов полуголые тела в длинных, прожженных во многих местах передниках. Они казались существами из преисподней, орудовавшими тяжелыми молотами. Черные от копоти мальчишки-подручные трудились у мехов, раздувая пурпурные угли.

Вечер наступил неожиданно, словно чья-то рука одним махом прибрала дневное светило и осыпала зеленоватое небо пригоршнями звезд. Из-за зубчатых кровель города выплыла луна. Филип и Анна сидели на ступенях, а мадам Клодина, сложив руки на животе, неспешно рассказывала им о своей жизни. Она была одинока, ее дом почти всегда пустовал, и она была довольна, что есть с кем перемолвиться словом. По выговору постояльцев славная женщина сразу признала в них англичан и тут же сообщила, что ее первый супруг был родом из Англии и сражался под знаменем великого Толбота.[81]

Он был хорошим воином, и она жила с ним безбедно, родив ему трех сыновей. Но и супруг, и двое сыновей погибли, когда на эти земли пришли войска короля Карла VII, а третий сын подался в монахи и лишь изредка навещает ее. После ухода из Гиени англичан она вторично вышла замуж. У нее было несколько акров сдаваемой в аренду земли и этот дом, так что претендентов на руку и сердце мадам Клодины хватало. Да только второй муж оказался никчемным человеком и пьяницей, и, когда Господь прибрал его к себе, она лишь перекрестилась да вздохнула с облегчением.

Славная женщина говорила еще и еще, вовсе не задумываясь, слушают ли ее молодые люди или целуются в тени широких листьев пальмы.

На следующее утро звон колоколов и птичьи хоры вновь разбудили влюбленных. Анна распахнула одностворчатое окошко, восхищаясь сиянием нового дня, насыпала славке зерен. Впереди долгий день, и лучше всего его провести в окрестностях Бордо.

Весь мир, казалось, пребывал в весеннем ликовании. В голубой лазури звенели жаворонки, зеленели тучные пастбища, извилистая дорога вилась вокруг холмов, покрытых виноградниками. В садах распускались ранние розы, у реки серебрились оливковые деревья. Среди заросших плющом обломков римских колонн прыгали козы и наигрывал на свирели пастух.

Виноградные лозы касались одежды и лиц Филипа и Анны, в вышине кружил ястреб. Анна болтала без умолку, и Филипу казалось, что за эти несколько дней она рассказала ему всю свою жизнь. Он словно наяву увидел ее красавицу-сестру Изабеллу, заметив про себя, что эта обожаемая Анной леди, по-видимому, весьма властная особа; и одноглазого оруженосца графа Уорвика, в походах нередко заменявшего девочке няньку, – порой, устав от ее причуд, он давал ей глотнуть неразбавленного вина из фляги, чтобы она угомонилась и уснула; и чопорных наставниц маленькой Анны, которых этот бесенок частенько доводил до слез; и даже уродливого карлика Ланселота – давнего шута Невилей, знавшего бездну сказаний и легенд, без чьей сказки маленькая Энни не могла уснуть. Об ее отце был особый разговор. Майсгрейв узнал не грозу Англии, всемогущего Делателя Королей, а нежного и заботливого отца, готового просидеть ночь напролет у изголовья прихворнувшей дочери, способного, отложив в сторону меч и дела государства, возиться с Анной, втолковывая ей азы правописания.

О себе Филип говорил скупо. Но Анне необходимо было знать о нем все, поэтому она беспрестанно теребила его, засыпая множеством вопросов. Постепенно у нее составилось представление об угрюмом, полном враждующих чужаков пограничном крае, о высоком замке на скале, о преданной дружине, нетерпеливом предвкушении схватки и пьянящей радости победы. О да, таким она и представляла себе своего воина, столь же прохладного и отстраненного, как и его земля, и тем изумленнее глядела на него, когда он подсоблял гиеньскому крестьянину поправить покосившуюся изгородь, щелкал для деревенских ребятишек пальцами орехи, влезал на дерево, чтобы вернуть в гнездо выпавшего птенца. Тогда рушилась броня суровости и невозмутимости, его глаза становились мягкими, в улыбке появлялись беспечность и добродушие, никогда прежде не замечаемые ею. Исчезла и глубокая морщина между бровей, залегшая словно годы пережитых невзгод.

К полудню они оказались на опушке леса у выложенного круглыми плоскими камешками источника: хрустальная струя, едва слышно звеня, сбегала в крохотный бассейн. Вода была ледяная, со сладковатым привкусом. Пологий склон холма пестрел полевыми цветами, и Анна долго бродила по нему, сплетая соцветия и стебли в венок. Филип полулежал, облокотясь об упавший ствол, глядел на нее, задумчиво пожевывая соломинку. Плыли многоярусные, похожие на замки облака, где-то далеко в деревне звонил надтреснутый колокол. Вокруг не было ни души, и, казалось, весь мир принадлежит только им двоим.

Филип поднялся и пошел к Анне. Заслышав его шаги, она подняла взгляд. Тень от венка падала на ее лицо, полные губы улыбались. Он обнял ее, и несколько долгих минут они целовались. Кружилась голова – от солнца, от простора, друг от друга… Пахнущий медом огромный букет Анны выпал из ее ослабевших рук. Филип легко подхватил девушку на руки и унес в сумрак и прохладу леса…