времени ребенка? И чей это будет ребенок? Ее мужа или твой? Это тоже накрепко вас связывает, раз все являются отцами. Младшая дочь Шломо – чья она? – спрашивает Моливда.

Яков поднимает голову и мгновение смотрит на Моливду; видно, что его взгляд смягчился и затуманился.

– Заткнись. Не твое дело.

– Ага, вот сейчас не мое, а как речь заходит о епископской деревне – так сразу мое, – продолжает Моливда, тоже беря трубку. – Отлично придумано. Ребенок принадлежит матери, а значит, и ее мужу. Это лучшее изобретение человечества. Таким образом, только женщины имеют доступ к правде, которая волнует столь многих.

В ту ночь они ложатся спать пьяные, спят в одной комнате – не хочется пробираться к собственной постели через бушующую между домиками метель. Моливда поворачивается к Якову, но не понимает, заснул он или продолжает слушать: глаза прикрыты, однако свет ламп отражается в блестящей полоске под ресницами. Моливде кажется, что он разговаривает с Яковом, а может, и нет, может, просто размышляет вслух, не зная, слушает тот или нет.

– Ты всегда твердил, что, мол, она либо беременна, либо только что родила. Эти длительные беременности и изнурительные роды сделали Хану недоступной, но в конце концов тебе пришлось выпустить ее из женских комнат; на тебя тоже должны распространяться те законы, которые ты навязываешь другим. Понимаешь?

Яков не отвечает; он лежит на спине, нос устремлен в потолок.

– Я видел, как по дороге вы молча разговаривали – ты и она. И это она тебя просила: не надо. Ведь так? И в твоем взгляде тоже было: нет. Но теперь это будет означать нечто большее. Я жду, я требую того, что причитается мне так же, как и всем остальным. Я тоже один из вас. И я тоже хочу твою Хану.

Тишина.

– У тебя здесь все женщины, они все твои и все мужчины, телом и духом. Я это понимаю, вы – нечто большее, чем группа людей, объединенных одной целью, нечто большее, чем семья, потому что вы связаны друг с другом всевозможными грехами, которые невозможны в семье. Вас объединяют слюна и сперма, а не только кровь. Это накрепко связывает, сближает, как ничто другое. Так и у нас в Крайове было устроено. Почему мы должны подчиняться законам, которые не уважаем, законам, которые не соответствуют религии природы?

Моливда трясет его за плечо, Яков вздыхает.

– Ты побуждаешь своих людей объединяться, но не по своему желанию, не по зову природы. Ты сам им наказываешь, потому что природа для них – ты.

Последние фразы он уже бормочет себе под нос. Видит, что Яков уснул, и умолкает, разочарованный отсутствием реакции. Лицо Якова расслабленно и спокойно, похоже, он ничего не слышал: не может быть, чтобы он так улыбался во сне. Красивый. Моливде приходит в голову, что Яков похож на патриарха, хотя он молод и борода у него все еще безупречно черная, без единого седого волоса. Похоже, Моливда заразился безумием Иванья, потому что он тоже видит вокруг головы Якова какое-то сияние, о котором ему взволнованно рассказывал Нахман – теперь он просит называть себя Яковским. Моливде вдруг хочется поцеловать Якова в губы. Он колеблется и касается пальцами его губ, но даже это не будит спящего. Яков причмокивает и переворачивается на другой бок.

Утром выясняется, что нужно откапывать дверь, иначе не выйти из дому.

Божья благодать, призывающая из тьмы к свету

Назавтра Яков усаживает Моливду за работу. В избушке Нахмана для такого рода занятий имеется отдельная комната. Моливда теперь называет ее «канцелярией».

Они будут писать очередные прошения, забрасывать ими секретариаты епископов и королей. Моливда добавляет в пиво ложку меда – полезно для желудка. Пока они одни, Яков вдруг спрашивает:

– Что у тебя за интерес в этом всем, Моливда? Что за игру ты с нами затеял?

– Нет у меня никакого интереса.

– Мы ведь тебе платим.

– Я беру деньги на расходы, чтобы было что в рот положить и что на себя надеть, ибо я гол как сокол. Я слишком много всего повидал на этом свете, Яков, чтобы вас не понять. Те, другие, мне столь же чужды, как и тебе, хотя я один из них. – Он делает глоток своей микстуры и, помолчав мгновение, добавляет: – И одновременно не из них.

– Ты странный, Моливда, словно расколот пополам. Я не могу тебя понять. Всякий раз, когда мне удается тебя разглядеть, ты опускаешь завесу. Говорят, в море есть такие животные, которые, когда пытаешься их поймать, выпускают чернила.

– Осьминоги.

– Вот и ты такой же.

– Когда мне надоест, я от вас уйду.

– Крыса говорит, что ты шпион.

– Крыса – предатель.

– Кто вы такой, граф Коссаковский?

– Я – король острова в греческом море, властитель мирных подданных, разве ты не знаешь?

Фраза за фразой они составляют теперь новое прошение на имя Владислава Лубенского, архиепископа Львовского.

– Только не слишком длинно, – опасается Моливда, – мы ведь не знаем, какой он. А вдруг он нам не симпатизирует? О Лубенском говорят, что он корыстен и тщеславен.

Однако совершенно ясно, что прошения писать нужно, одно за другим. Они должны быть продуманными и гладкими, словно капли воды – пускай терпеливо точат камень. Моливда задумывается, глядя в потолок:

– Следует рассказать все с самого начала. Начиная с Каменца. С епископского указа.

Так они и поступают. Представляют себя в добром, благородном свете и так долго описывают свои благие намерения, что сами начинают в них верить.

«О чем прознав, вечно сопротивляющиеся духу мудрости противники наши подняли на нас руку и обвинили перед епископом в неслыханных преступлениях», – предлагает Моливда.

Они кивают. Нахман хочет что-то сказать:

– Может, лучше: подняли руку на нас и тем самым на Господа?

– В каком смысле? – спрашивает Моливда. – Какое отношение к этому имеет Господь?

– Мол, мы на стороне Господа.

– Господь на нашей стороне, – заключает Шломо Шор.

Моливда не в восторге, но раз Нахман хочет, он вписывает Господа.

И тут же снова зачитывает получившееся:

Как это случилось, каким образом Бог даровал нам силы и надежду на то, что мы, столь слабые, лишенные поддержки, не знающие польского языка, сумеем так складно выразить свои взгляды? Вот и теперь точно так же, мы уже достигли такой степени убежденности и желания, что добиваемся крещения. Ибо верим, что Иисус Христос, рожденный от Девы Марии, истинный Бог и Человек, которого наши деды распяли на кресте, был истинным Мессией, о котором говорили Закон и пророки. Мы веруем в Него устами,