— А до столицы так сможете? Мы ж тогда к утру и…

— Охолони. — Бабка пихнула Лойко кулачком. — На болотах свои тропы, а я их не ведаю. Не для людей они.

— А за болотом?

— Там леса уже иные. И хозяева в них. Коль без спросу сунемся, то до столицы твоей вовек не доедем. А спрашивать некого, потому как зима. Спять все.

— Ясно. — Лойко поскреб плешку. — Что ничего не ясно. Так что, мы дальше?

Бабка вздохнула.

— Не дело это, ночью на болото соваться, да… вам чем быстрей, тем оно лучше…

— Ваша правда. — Арей коня по морде погладил. — Шансов у нас немного…

…По болоту пойдем, напрямки. И Божиня поможе, то к утру до людей выйдем. Оно-то, может статься, люди нам не крепко и сподмогут, в Барсуках тоже при людях дело было, да вот… человек без надежды жить не способный.

Глядишь, и до столицы доберемся.

— Коней не гоните, — бабка вновь в седло вскочила, — туточки места… ненадежные.

Ох, верно сие сказано.

Лежат болота, раскинулись — сколь ни гляди, нема им ни конца, ни края. Снега одныя, из-под которых корявенькие сосенки торчат, а иные и не торчат, стоят горбами белыми. И кони идут неохотно, чуют, что нету под мерзлою корой земли, но есть багна.

Этакая разверзнется, проглотит и коня, и конника, и только вздохнет сытно…

Шли гуськом.

Напереди бабка. Она-то местные дорожки ведала, не один год по ним хаживала, как и я. Да только я ныне топи, знакомые до последнее сосенки, не узнавала.

Где кривая береза с соколиным гнездом наверху?

Или камень, не то вросший во мхи, не то выросший.

Где разбитое молнией бревно, что который уж год тонет, да все не потонет… топляк старый… или россыпь мелких озерец с острою осокой по краю? Все иначе…

Белым-бело.

Страшно.

И луна, что повисла низехонько, только тени плодит. Бабка вон тоже то и дело останавливается, озирается, да все одно ведет…

Мимо скованного льдом серого окна, по-за которым примерещилась мне злая болотникова харя. Мимо острой гряды, ныне на диво схожею со спящим змеем, и мимо березы, снегом облепленной, заиндевевшей.

На островках, которые гляделись снежными холмами, встали на отдых, нужен он был и коням, и людям. Огня не разводили, зато пирогов холодных и мясца пожевали в охотку. Запивали снегом, растапливая его, ледяной, во рту.

Там же коней на заводных сменили.

— Как ты? Держишься? — Лойко невестушке своей и флягу протянул с отваром, да только не взяла она. И бабка кивнула, мол, самому сгодится.

Больше и не заговаривали.

Как-то так уж вышло, что и без слов друг друга разумели, да и куда силы на слова тратить-то?

Кони и те чуяли, что место уж больно неладное, оттого и сами спешили на рысь перейти. За островком, как мне помнилося, самая багна и начиналася. В летку-то я бывала тут, ступала осторожне по зеленым полям, у самой сердце обмирало, чуя глыбину несказанную. И ходила под ногами земля, вздыхали мхи, кочки моховые, солнцем до белизны выпаленные, и те не гляделися надежным пристанищем.

Зато росли во мхах травки редкие, но дюже полезные.

Горькавка, которая от кашлю сухоткиного крепко помогает, и еще переломы с нею срастаются на раз… кровохлебка та ж, что, при слове грамотном, любую кровь остановит.

Ну и клюква.

На багне-то она самою крупною была, отборною, точно дразнилася.

Ныне клюква была снегами сокрытая, да и сами поля… и ничего-то не качалося, ничего не грозило расползтися. Крепкие были морозы, хорошую крышу поставили над домом трясинным.

Коник мой споткнулся, и как я в снег не полетела — не ведаю. Да только он, до сей минуты спокойненький, вдруг заплясал, затряс головою…

— Повод подбери. — Арей тотчас коня перехватил. — Волков чует.

— Где?

— А вон…

Показал, тут-то я и сама увидела. Летели по белому полю тени, стлалися призраками, будто и вправду сплетенные из света лунного да заклятья темного… и хорошо так шли. Напереди махонькая волчица, стало быть, она стаю держит. За нею — пара волков из тех, что посильней, а там ужо и прочие, молодняк, сеголетки…

— Подпусти ближе, — попросил Лойко, снимая с плеча колчан. Тетиву он накинул споро, сразу видать, что не в первый раз ему случалось лук в руки брать. Стрела легла, ровненькая, аккуратненькая, будто игрушечная.

— Думаешь, случайность?

У Ильюшки тоже лук имелся, только короткий, круглый, на азарскую манеру, этаким верхами стрелять сподручней.

— Не знаю, — Арей выцеливал волчицу, да только стая, почуяв, что не спешит уходить добыча, замедлила бег.

Волки чуяли людей.

И лошадей.

И гнал их голод, а держал страх. Случалось уже Корноухой встречаться с ядовитым болотным железом, что шкуру рвет, будто клыки, и раны оставляет тяжкие.

— Зима. Голодно им. — Бабка тронула конька пятками. — Будут у нас провожатые… умная, значится… опытная… прямо не полезет, но своего не упустит. Едьма, нечего тут… светает скоро.

Я на небо глянула и подивилася тому, до чего оно черно и непроглядно.

Светает?

Да еще и скоро… хорошо бы, нечисть свету дневного не любит.

— От же. — Лойко вновь на лошадь всперся, Станьку прижал. — Не бойся, они до нас не полезут… а если полезут, то мы их…

— Попридержи. — Илья ударил по ладони, на которой едва не расцвел алый цветок огня.

— Ты чего? Шуганули б, и все…

— Вот именно, что все… твою волшбу тут за десятки верст слышно будет.

Лойко матюкнулся, видать, об этом не подумал.

— Ну… тогда мы их стрелами. Колчаны полные, на всех хватит.

И так бодро произнес, что я почти поверила.

Хватит.

Да и рассвет если, то край болота виден. Надобно лишь пустошь мертвую минуть, а там ужо и потянется молоденький осинничек, перерастет в лес, а за лесом — и дорога ляжет под конские копыта. Доберемся до людей, передохнем часок-другой, коней сменим, и вновь в путь.

Коль к тракту выбраться успеем…

Не ведаю отчего, но в голове моей прочно угнездилася мысль, что ежель на тракт выберемся, то и спасенные будьма. Оно ж как, на тракте царевом людно и по зимнему времени, там и обозы, и сторожа, и найдется кому отпор дать…

Об этом я думала.

И сама ужо подгоняла уставшего своего конька, он и рад был трусить, то на бег перейдет, то на шаг, вздохнет и внове широкою рысью пойдет. Взопрел весь, дышит с перебоями.

Не запалить бы до часу.