по окончании земного пути в духовный мир, где рано или поздно он как бы «засыпает».

И вот, задавшись целью научить «я» сохранять самосознание независимо от восприятия внешних чувств, антропософия предполагает решить как раз проблему бессмертия. Первым шагом к этому и является обретение человеком сознания во сне; в дальнейшем он научится сохранять сознание также и на протяжении всего посмертия, вплоть до нового рождения. Таков экзистенциальный аспект антропософских упований. Воплотившись заново, индивид будет помнить свою предыдущую жизнь; дальнейший духовный рост повлечет за собой воспоминания и более ранних инкарнаций. В конце концов, память человека вместит в себя всю пережитую им кармическую последовательность земных жизней… Бессмертие для данного типа оккультизма равнозначно, таким образом, расширению и просветлению кармической памяти — памяти о прошлых воплощениях.

Евгения Герцык имела в виду как раз стяжание учеником-антропософом памяти о своих предыдущих жизнях, – своих личностях[976], ликах, когда писала: «Для завершения жизни и истины нужно раздробиться, осознать эти лики, пробудить их»[977]. По-видимому, она пыталась воображением воспроизвести в себе это состояние; «раздробление» целостного лика (на опасность чего ей указал Бердяев) ею расценивалось как духовная смерть, которая «и есть только раздробление, разложение на многих»[978]. Принять или не принимать ее, вставать на этот страшный духовный путь, ведущий к личностному распаду, или бежать его? «Зерно не оживет, пока не умрет», – убеждала себя Евгения, извращенно-декадентски толкуя Иоанново Евангелие. Но из глубины – вероятно, как память о «времени Обители» – звучало, опрокидывая все антропософские доводы: «И это-то так мучительно – отречение на тысячелетия, может быть, от единства и, значит, от Бога, которому отдать душу единым вздохом»[979]. Вникая в мюнхенский дневник Евгении Герцык, можно почти с достоверностью утверждать: русские антропософы говорили с ней о самом главном – о бессмертии, как его толкует «духовная наука». Эти записи отражают вечернюю реакцию неофитки на дневные встречи с новыми «друзьями», на бесконечные (как это всегда бывает у русской молодежи) разговоры в их кругу. Думается, тогда она больше молчала, а когда, вернувшись затемно в свою скромную комнатку, оставалась одна, из душевных недр вставало любимое, сокровенное, родное и русское, – спасительное[980].

Решая для себя вопрос «или – или»[981] (с антропософией или с Церковью?), Е. Герцык размышляла именно о возможности для себя существования с пробужденной кармической памятью, но без Бога и с разбившимся на множество «я» самосознанием. В пользу этого говорит и тот факт, что мюнхенский съезд происходил в связи с постановкой двух драм-мистерий Штейнера, содержательно связанных как раз с данным кругом проблем. О феномене Штейнеровых мистерий (как и об антропософии вообще) здесь нам приходится говорить кратко и упрощенно. – Четыре драмы-мистерии («Врата посвящения», «Испытания души», «Страж порога» и «Пробуждение душ») создавались Штейнером в 1910–1913 гг. и ставились на сцене в Мюнхене в августе тех же лет. Назвать их художественными произведениями было бы не совсем точно, хотя в них и выдержана старомодная форма романтической драмы с ее пятистопным ямбом. Сам Штейнер решительно отрицал вымышленное™ сюжетов и героев драм-мистерий, «символизм» или «аллегоризм» их образности. Поясняя свой замысел, он писал, что хотел воспроизвести «реальные переживания души» человека, для которого духовный мир сделался такой же живой достоверностью, какой для обычного сознания является мир чувственный[982]. В драмах-мистериях изнутри души адепта представлен антропософский духовный путь, передана сама антропософская экзистенция. Потому, по авторскому замыслу, сценическое действие должно было втягивать в себя воспринимающее сознание: сидящие в зале оказываются участниками событий на сцене, приобщаются к соответствующему опыту. По форме драмы, по своей сути эти произведения были призваны быть мистериями, осуществлять реальное действо, в котором нет зрителей. На душу его участника действо оказывает преобразующее влияние, – таков плод и участия в богослужении. Драмы-мистерии в постановке Штейнера должны были стать, в данном смысле, антропософским эквивалентом богослужения. Они имели целью приближение антропософских учеников к духовному миру, быть может – встречу с его обитателями. – Уже в 1913 г. началось строительство в Дорнахе специального здания для постановки мистерий; его называли «Иоанновым зданием» (по имени главного персонажа мистерий), а вместе и Гётеанумом (ибо свой замысел мистерий Штейнер возводил к «Сказке» Гёте). Театр ли в античном смысле, храм ли новой религии, – Гётеанум сгорел в ночь на 1 января 1923 г. в результате происков идейных врагов антропософии.

Но в пожаре уцелела деревянная «храмовая» скульптура «Представителя человечества», вырезанная самим Штейнером. Фигура человека в специфической сакральной позе (одна рука поднята вверх, другая обращена к земле), стоящего между побораемыми им чудовищами Люцифером и Ариманом, должна была выразить само существо Штейнерова, как сказали бы сейчас, проекта…

О своих драмах-мистериях Штейнер однажды сказал Маргарите Сабашниковой: «Если бы люди их правильно восприняли, мне не нужно было бы больше ни писать книг, ни читать лекций»[983]. Предполагалось, что в этих странных пьесах заключена вся «духовная наука». Однако до антропософов они не доходили. Сабашникова признавалась учителю, что в ней они «не находят… никакого отклика», их герои казались ей поначалу «бескровными схемами». Первая реакция Аси Тургеневой на мюнхенские действа была наивно-восторженной, но не слишком сознательной: мистерии, вспоминает она, «произвели громадное впечатление, хотя я вряд ли что-то поняла в отношении языка»[984]. Штейнеру приходилось не раз, отвечая на вопросы учеников, раскрывать свои авторские принципы и посвящать мистериям особые лекционные курсы. Почти нет сомнений в том, что и Евгения мало что поняла, присутствуя на постановках «Стража порога» и «Преображения душ» с их сложным текстом и специфически антропософским содержанием. К тому же сюжетно эти драмы продолжают две первые, а у Евгении возникли трудности (несмотря на блестящее знание языка) уже при чтении «Врат посвящения». Впервые взяв в руки в Мюнхене текст мистерий, она вскоре записала в дневнике: «Читаю их, очень трудно понимать от тоски, собственной спутанности, от их сложности»[985]. Думается, она была разочарована. Представление о мистериях у нее сложилось в ходе общения с Ивановым – как романтическая картина «посвящения», восходящая к филолого-археологическим немецким штудиям XIX в. Штейнер же, отказавшийся от самой идеи богопочитания, разрабатывал мистерию человека взамен прежних мистерий Бога. Его целью было показать путь человеческой индивидуальности, от воплощения к воплощению, к высшим ступеням сознания – душевному «пробуждению» как постижению собственной кармической судьбы. Видимо, антропософские «друзья» разъяснили Евгении смысл загадочных «мистерий». То, что она в своих мюнхенских заметках, подобно Марии, протестует против духовного метода Штейнера («раздробления», «разложения на многих» Я человека, «отречения на тысячелетия… от единства и, значит, от Бога»), свидетельствует о том, что – не дочитав