из Финляндии[999]. Тем не менее Бердяев сразу же занял по отношению к «духовной науке» критическую позицию. В ее своеобразном эмпиризме им усматривалось неправомерное перенесение естественнонаучных принципов на сверхфизическую действительность. Но главное, что коробило в антропософии Бердяева, так это раздробление целостного лика человека и Лика Христа. Примечательно, однако, что Бердяев не произносил в связи с «духовной наукой» слова «атеизм» (Бога в антропософии действительно нет) и пытался говорить об учении Штейнера на языке философии. Реакция Бердяева на антропософию была поначалу в самом деле сумбурной. Он словно не желал смотреть в корень и задавать роковые вопросы: а насколько отвечает действительности то, что возвещает доктор? куда ведет человеческую душу антропософский тренинг? как оценить шокирующую Штейнерову христологию?.. Потому остроумные, как всегда, суждения русского экзистенциалиста об антропософии оставались двусмысленными, незавершенными, свидетельствовали о неспособности вынести хотя бы практигеское суждение, осуществить волевой выбор, – пускай и «предпоследний», а не «последний»…

Более решительное заключение присутствует в бердяевском очерке 1916 г. «Теософия и антропософия в России». Думается, что этот зрелый взгляд на «духовную науку» сформировался у Бердяева не без влияния общения с Евгенией Герцык. В то лето 1913 г. они совместно решали жгучую для обоих проблему оккультного пути. При этом, по-видимому, имело место обоюдное влияние: Бердяев вносил в общее творческое дело силу философского ума, Евгения делилась «практическим» воззрением, озабоченным вещами насущными – душевным спасением, богообщением… Разговоры в Ольховом Роге были решающими для обоих: Евгения освободилась «из невидимых, незнаемых цепких рук», Бердяев, быть может, впервые до конца продумал вопрос именно об истине «духовной науки» в соотношении с истиной же религии. Да и могло ли быть иначе в этом диалоге – «мучительном, все самое жгучее (а что может жечь сильнее, чем размышления о смерти и бессмертии?! – Н. Б.) взрывающем поединке»?[1000] «Как никогда, в этих зеленых, огненных днях отдала ему душу и взяла его душу, – рассказывает Евгения. – Ничего не оставляя себе прикрытого, своего, потому что он, как воин с копьем, бился за меня со мною… и все было обнажено до дна, и я была во всей немощи перед ним»[1001]. В тот день Бердяев навстречу Евгении выдвинул в первую очередь аргумент от «духовных эмоций»: «Истина может быть только невестой, желанной, любимой!.. И как же тогда она может быть безрадостной?..»[1002] Тем самым Бердяев одним ударом перечеркнул как «ложь» не только «безрадостно-сухое» переживание антропософии Евгенией, но и гнозис Волошина – все его скорбные «сны», «томление» памяти и пр…. И «критерий» Бердяева сработал: испытываемый Евгенией «ужас» перед «вечным возвратом» земных инкарнаций, тоска от заумных и при этом «неутешенных» мистерий сделались для нее знаком непригодности Штейнерова «пути посвящения», во всяком случае, лично для нее.

Окончательная оценка Бердяевым антропософии в трактате 1916 г. в принципе совпадает с позицией Евгении. Помимо того, некоторые места этого трактата почти буквально воспроизводят ее суждения о «духовной науке». Так, Евгения не раз упоминает о своем «ужасе» перед лицом дурно-бесконечной кармы, – тогда как Бердяев признается, что испытывает «кошмар» при мысли об этой справедливости, не знающей милосердия. Или вот Евгения подмечает, что среди русских антропософов есть «страдающие» «духа Достоевского»; но и Бердяев, имея в виду того же Андрея Белого, говорит о «русских мальчиках» Достоевского – лучших представителях антропософской среды. По-видимому, такие совпадения текстов двух авторов-друзей – следствие их страстных дебатов об антропософии.

Бердяев с Евгенией сошлись в главном убеждении: хотя в порядке природы действительно «работает» закон кармы, в благодатном порядке он не всемогущ. Евгения выразила это так, что «от Штейнера спасают Сын и Мать». А вот как то же самое, по сути, представление формулирует Бердяев: «В учении о перевоплощении есть великая истина. Карма есть закон природной жизни души. Теософия глубже проникает в строение космоса и его развития, чем традиционная церковная метафизика. Но природная истина о перевоплощении в христианстве изменяется, преображается, искупляющая благодать меняет последствия натуралистической эволюции душ, время сокращается и может быть сгущено в мгновении. Разбойник, обратившийся ко Христу, в одно мгновение изжил больше, чем изживается в бесконечных космических эволюциях»[1003]. Бердяев как бы конкретизирует тезис Евгении «от Штейнера спасают Сын и Мать»: по их любви, благодатно сокращается кармическая цепь, отчасти искупается вина, причем не исключено и то, что цепь внезапно оборвется (инкарнация благоразумного разбойника оказывается последней для этой индивидуальности, принявшей Христа). Но, подобно Евгении Герцык, Бердяев также не знает, что практически делать с законом реинкарнации. Для обоих очевидно одно: углубляться в эту «великую истину» не следует, иначе она обернется «кошмаром», сводящим с ума «ужасом» – гибелью души, как это четко формулирует Евгения. Не надо «вспоминать» свои прошлые жизни и посмертия, стремиться к «познанию высших миров», – кармическая «память» чревата скорбью и болью безлюбовного одиночества, непосильными для современного человека бесовскими искушениями, что впечатляюще показал Волошин. Бердяев еще решительнее заявляет, что даже вечный ад верований Средневековья лучше антропософского бессмертия[1004]. Индусы на протяжении веков справлялись с кармой и реинкарнацией, которые у современного европейца могут вызвать безумный ужас, – тому, надо думать, были глубинно-антропологические причины. Неслучайно, промыслительно то спасительное неведение, которым, как покровом, окружает Церковь эти вещи, – если они действительно имеют место, добавим к этому от себя.

По сути, Евгения останавливается на данной церковной – антигностической точке зрения. Бердяев идет чуть дальше, но – «неверными шагами». Он хочет соединить несоединимое – традиционное христианство и теософский гнозис, когда говорит, что в духовный мир надо вступать со Христом: ведь основной принцип Штейнера – как раз отказ от Высшей поддержки, опора исключительно на силы собственного «я». По своему обыкновению, Бердяев хочет справиться с ситуацией с помощью мифологического образа. Налетают космические вихри, которые могут распылить единый лик человека, и чтобы уцелеть, современный христианин должен владеть оккультными знаниями: это представление встречается во многих трудах Бердяева. В трактате 1916 г. сквозит мысль о связи мифического «распыления» с реинкарнацией. Данной оккультной угрозе противопоставить можно только религиозную веру: «Необходимо вступить на путь духовного познания космоса, но необходимо сохранить человека в этих космических вихрях… Тайна божественной глубины защищает человека от распыляющих космических ветров»[1005]. В бердяевском дискурсе смешиваются категории метафизики и действительно позитивистской «духовной науки»: абсолют, вечность – и понятия оккультные и при этом имманентные. Отвергая Штейнеров гнозис, Бердяев не принимает и традиционно-церковного учения. Трактат «Теософия и антропософия в России» – это блестящая критика обоих воззрений, – выбора между ними Бердяев не делает.

Бердяеву было труднее, чем Евгении Герцык, отрешиться от идеи реинкарнации. Когда он заявляет, что «искупляющая благодать» как