Между тем Ковиньяк шел за тюремщиком по темному коридору, не говорил ни слова и погрузился в тяжелые думы.

В конце коридора тюремщик запер дверь так же тщательно, как дверь камеры Каноля, и, прислушавшись к неясному шуму, вылетавшему из нижнего этажа, быстро повернулся к Ковиньяку и сказал:

— Поскорее, сударь мой, поскорее!

— Я готов, — отвечал Ковиньяк довольно величественно.

— Не кричите так громко, а идите скорее, — сказал тюремщик и начал спускаться по лестнице, которая вела в подземные темницы.

«Ого, не хотят ли задушить меня между двумя стенами или сбросить в тайник? — подумал Ковиньяк. — Я слышал, что иногда от казненных выставляют только руки и ноги: так сделал Чезаре Борджа с доном Рамиро д’Орко… Тюремщик здесь один, у него ключи за поясом. Ключами можно отпереть какую-нибудь дверь. Он мал, я высок; он тщедушен, я силен; он идет впереди, я сзади, очень легко удавить его, если захочется. Но надо ли?»

И Ковиньяк, ответив себе, что надо, протянул костлявые руки, чтобы исполнить только что возникшее намерение, как вдруг тюремщик повернулся в страхе и спросил:

— Тсс! Вы ничего не слышите?

«Решительно, — продолжал Ковиньяк, разговаривая сам с собой, — во всем этом есть что-то таинственное, и все эти предосторожности, если они не успокаивают меня, должны очень меня беспокоить».

И вдруг остановился.

— Послушайте! Куда вы меня ведете?

— Разве не видите? — отвечал тюремщик. — В подвал!

— Боже мой, неужели меня похоронят живого?

Тюремщик пожал плечами, затем провел пленника по лабиринту коридоров и, дойдя до низенькой сводчатой двери, разбухшей от сырости, отпер ее.

За ней слышался странный шум.

— Река! — вскричал Ковиньяк в испуге, увидев быстрый поток, мрачный и черный как Ахерон.

— Да, река. Умеете вы плавать?

— Умею… нет… немножко… Но черт возьми, зачем вы спрашиваете меня об этом?

— Если вы не умеете плавать, так нам придется ждать лодку, которая стоит вот там, значит, мы потеряем четверть часа, да притом могут услышать, когда я подам сигнал, и, пожалуй, поймают нас.

— Поймают нас! — вскричал Ковиньяк. — Стало быть, друг мой, мы бежим?

— Да, разумеется, мы бежим, черт побери!

— Куда?

— Куда вздумаем.

— Стало быть, я свободен?

— Как воздух.

— Ах, Боже мой! — вскричал Ковиньяк.

И, не прибавив ни слова к этому красноречивому восклицанию, не оглядываясь, не заботясь, следует ли за ним его проводник, он бросился в реку и нырнул быстрее, чем выдра, которую преследуют. Тюремщик последовал его примеру; оба они несколько минут в полном молчании боролись с течением реки и наконец увидели лодку. Тогда тюремщик, продолжая плыть, свистнул три раза; гребцы, услышав условленный сигнал, поспешили им навстречу, быстро втащили их в лодку, молча налегли на весла и через пять минут перевезли их на противоположный берег.

— Уф! — прошептал Ковиньяк, не сказавший еще ни слова с той минуты, как столь решительно бросился в воду. — Уф! Я, стало быть, спасен. Добрый мой тюремщик, сердечный друг мой, Господь Бог наградит вас!

— Ожидая награды Господа, — отвечал тюремщик, — я уже получил сорок тысяч ливров, они помогут мне ждать терпеливо.

— Сорок тысяч ливров! — вскричал Ковиньяк в изумлении. — Какой черт мог для меня истратить сорок тысяч ливров?

Скажем несколько слов в объяснение всего происшедшего, а затем будем продолжать рассказ.

Притом уже пора вернуться к Нанон де Лартиг, которая, увидев последние судороги несчастного Ришона на либурнской рыночной площади, вскрикнула и упала в обморок.

Однако, как мы уже видели, Нанон была женщина неслабая. Несмотря на то, что у нее были хрупкое тело, маленькие ручки и ножки, она сумела перенести продолжительные страдания, вынесла много трудов, преодолела много опасностей. Эта женщина с душой любящей и сильной, необыкновенно закаленной, умела покоряться обстоятельствам. Но каждый раз, когда судьба давала ей передышку, она возвращала потерянное и занимала еще более высокое положение, чем раньше.

Поэтому герцог д’Эпернон, знавший ее или, лучше сказать, воображавший, что знает ее, удивился, увидев, что она так сильно поражена при виде физического страдания, — она, которая во время пожара дворца ее в Ажене едва не сгорела живая, не вскрикнув ни разу, чтобы не доставить удовольствия врагам своим, с нетерпением ожидавшим огненной казни, которую один из них, самый озлобленный, приготовил фаворитке ненавистного губернатора; она, Нанон, которая во время этого пожара, не моргнув глазом, смотрела, как вместо нее убивают двух ее служанок…

Нанон пролежала без чувств почти два часа. Обморок кончился страшным нервным припадком, в продолжение которого она не могла говорить и издавала лишь нечленораздельные крики. Даже сама королева, то и дело посылавшая к ней гонцов узнать о ходе болезни, удостоила посетить ее лично, а кардинал Мазарини, только что приехавший, непременно хотел дежурить у изголовья ее постели, чтобы самому давать лекарства ее тяжко страдающему телу и донести слово Божие до ее находящейся в опасности души.

Нанон пришла в себя поздно ночью. Несколько времени старалась она собрать мысли и наконец, схватившись обеими руками за голову, закричала в отчаянии:

— Я погибла! Они убили меня вместе с ним!

К счастью, слова эти были так странны, что присутствовавшие могли приписать их горячке; они так и сделали.

Однако эти слова не были забыты, и когда утром герцог д’Эпернон вернулся из экспедиции, которая накануне заставила его покинуть Либурн, он узнал разом и про беспамятство Нанон, и про слова, которые она сказала, придя в себя. Герцог знал пылкость этой пламенной души; он понял, что тут не бред, а что-то поболее. Поэтому он поспешил к Нанон, воспользовался первой минутой, когда не было посетителей, и сказал:

— Милый друг, я знаю, как вы страдали из-за смерти Ришона. Неосторожные! Они повесили его перед вашими окнами.

— Да, — вскричала Нанон, — это ужасно, это гнусное злодейство!

— В другой раз будьте спокойны, — отвечал герцог. — Теперь я знаю, какое впечатление производят на вас казни, и прикажу вешать бунтовщиков на Площади суда, а не на рыночной площади. Но про кого же говорили вы, утверждая, что погибаете с его смертью? Верно, не о Ришоне, потому что он для вас ровно ничего не значил, вы даже не знали его.

— Ах, это вы, герцог? — спросила Нанон, приподнимаясь на локте и схватив руку герцога.