мука, и комедия. Как только не хватало воды в паровозе, — пассажиры должны были вылезать, становиться в шеренгу и передавать ведро с водой, его наливали возле водокачки, а паровоз почему-то не мог к ней подъехать. То же самое было, когда заканчивалось топливо, и мы должны были таким же строем передавать сосед соседу довольно-таки увесистые поленья. Мерзли все время, стучали зубами и курили, курили, кто что имел. Впрочем, больше было веселого, чем грустного. Помню, где-то под Харьковом или за ним в наш вагон влез толстый и к тому же очень тепло одетый мужчина того типа, который называли «тавричанами». Что у него было ближе к телу надето, я как-то то ли забыл, то ли просто не обратил внимания, а сверху на нем была какая-то очень уж облезлая барская, из оленьей кожи, «доха», подпоясанная каким-то ремнем, а на голове харьковская шапка с наушниками. Притащил он с собой в вагон несколько мешков и, рассевшись на них, а другими обложившись вокруг, начал жаловаться на свою жизнь, на вечные свои заботы. С большим юмором рассказывал об этом другим пассажирам. А было их не так уж и много, душ так, может, с десяток или пятнадцать, из них несколько в офицерской деникинской униформе. Я его слова ловил просто как золото, что сыпалось из уст, как из рога изобилия по греческой мифологии. Дело в том, что этому мужчине не повезло на какой-то спекуляции; его обманули, как он был уверен, но, видно, это мошенничество закон не считал преступлением. Все заключалось в том, что он продешевил, и даже, по его мнению, очень здорово. И вот все мысли его пошли в сторону размышлений на тему государственного обеспечения тех разных валют, которые тогда по рукам ходили. Наиболее в печенках ему сидели «колокольчики» — так называли тогда деньги, выпускаемые в обращение деникинской властью. Мужчина сам себя растравливал и, чуть не плача, на весь вагон кричал, что, мол, — «нет порядка».

— Приходят одни, забирают у тебя сало, муку, и дают тебе такие деньги, которые как другие придут, то уже их и брать не хотят. У меня здесь есть те деньги, и я не знаю, что уже с ними делать. Никто не хочет брать. Дают тебе новые эти «колокольчики», а забирают у тебя сало, сахар. Все берут, а дают… тьфу, — полову! Нет, — кричал он, — не будет порядка, пока не придет наша власть. Тогда мы будем сыпать «бомажки», а брать, что нам нужно. Я не говорю: наша — украинская власть. Мне всё равно, лишь бы власть была местная, значит — наша, то еще как-то бы жилось. А так — то пропадом пропадем!…

Все в вагоне хохотали, и никто совершенно не обратил внимания, что, собственно, это была более правдивая, чем какие-то прокламации, пропаганда самостийности. Я иногда просто боялся за этого мужчину. А ну как какой-то офицер, может, из «освага», догадается отвести его в свою «чрезвычайку»… Но поезд ехал дальше, останавливался на станциях и снова ехал. Никому и в голову не приходило усмирять этого пропагандиста за «местную власть».

Я был когда-то в Ростове, кажется, в 1911 году, когда ехал с Ф.Вовком на Кубань, и что-то осталось в памяти от тех нескольких дней пребывания там. Теперь, в последние дни октября 1919 года[89], он выглядел точно так же. Было как-то пусто везде: мало людей на улицах, мало и извозчиков. Чаще всего встречались люди в военной униформе, хотя и довольно фантастической, смешанной. Видно было, что регулярной армии мало. Может, она где-то и есть, может всё, что лучше одето и вооружено, пошло с Мамонтовым в «рейд», о котором здесь все говорили и возлагали на него большие надежды{457}. Но это, видимо, были только слова, и слова пустые. На всех станциях, где мы останавливались, чуть ли не от самого Харькова, было много такого же войска, как и здесь, в Ростове. Иногда мне приходила мысль, что люди эти, кое-как одетые и вооруженные, убегают с фронта; одни с украинского, другие — с большевистского. Поражало особенно количество кубанских казаков, которые с мешками и мешочками бродили по станциям, выбирая удобные им поезда, но как-то не спеша и не теснясь к вагонам. Хотя видно было, что это все самовольно делается, без указаний, данных свыше, и все же какая-то закономерность в этом передвижении людских масс таки была. Было это, наверное, разочарование и желание куда-то ускользнуть в сторону от управляемых человеческих общин и где-то себе тихонько «залечь на дно». Особенно на эти мысли наводили именно кубанцы.

В Ростове мы нашли того днепросоюзовского контрагента. Приняли нас без большого энтузиазма, но из дома не выгнали, а приютили, правда, где попало и на чем попало. Хозяин не скрывал своего пессимизма и этим сердил хозяйку, свою жену. Кроме нас, у них еще были посторонние люди, которые по своим делам ходили куда-то ежедневно. Только под вечер квартира заполнялась такими, как мы, «гостями». Была среди них одна хорошенькая молодая еще дама, которая, хоть и удрученная мыслями о будущем, все-таки пыталась и сегодня как-то повеселиться или вообще развлечься. Она, чтобы не быть обузой, взялась помогать детям хозяйским что-то в учении. Собственно, с ней одной нам пришлось немного больше сталкиваться и говорить. Была она откуда-то из Московии, приехала сюда, в спасенный край. А теперь и здесь начало ощущаться то, что ее из дома, где-то на севере, выгнало…

Бродя по городу без всякого дела, пока Александр Фомич своих давних знакомых искал, встретил я на улице какого-то офицера с каким-то специальным значком. Взглянув на меня внимательнее раз и второй, он подошел ко мне, а может, даже догнал и назвал мою фамилию. С удивлением смотрел я на него, не узнавая никак, в конце концов он назвал себя. Это Лукьянов, молодой старшина, украинец, который при Центральной Раде был в Киеве в окружении Михновского. Был причастен к формированию Полуботковского полка, потом, при Скоропадском, какую-то роль играл, но я его почему-то совершенно забыл или просто никогда не замечал, а меня он узнал. Начал вспоминать общих знакомых, и недавних, и старых. Оказалось, он был перед войной в Варшавском университете и вместе с ним в первые годы войны переехал в Ростов. Знал хорошо Олесиюка, Тимофея Игнатьевича{458}, и, наверное, от него имел и ко мне какое-то благосклонное чувство. Признался сразу, что работает в «Осваге», что имеет здесь близких, потому что