с ним подсчеты. Недостатком графического метода, предложенного Белым, является прежде всего невозможность отмечать рядом с пропусками ударений, не менее существенные с ритмической точки зрения отягчения неударных слогов. Даже отмечая добавочные ударения особым знаком (например, звездочкой*), мы не можем ввести их в общую систему записи, учитывающую только фигуры, образуемые пропусками ударений (пиррихиями), в этом, конечно, коренной недостаток всей графической системы, отмечающей не наличные ударения, а только отсутствующие (пропуски, отступления). Далее, таблицы Белого не отмечают деления стихотворения по строфам; между тем ритмические фигуры могут ощущаться прежде всего в пределах стихов, при надлежащих к одной строфе; границы между строфами в значительной степени ослабляют связь между последующими стихами, и объединение таких стихов в составе одной ритмической группы является едва ли не условным графическим приемом, не отражающим никакой доступной восприятию ритмической реальности». Далее, замечая, что «статистический метод показателен только для «больших чисел», В. М. Жирмунский говорит о «возможной случайности наблюдений А. Белого». И наконец, Жирмунский упрекает Белого «в тех субъективных оценках, которыми постоянно перебивается в «Символизме» объективное, научное описание ритмических типов»132.

Мы дали столь пространную цитату из этой критики Жирмунского не с тем, чтобы вступать в старый спор двух русских стиховедов, а с тем, чтобы показать, что в этой критике графического метода критикуется неучет Белым ударений, «субъективизм» его оценок, недостаточная статистика, – все, кроме графического метода как такового.

Между тем, графический метод обладает сочетанием точности и наглядности, он доступен рациональному и чувственному восприятию и, что особенно важно, график – в противоположность любым статистическим таблицам – моделирует реальное движение поэтической речи во времени. Наконец, именно графический метод выявляет ритмическую основу звучности стиха и делает возможным ее сопоставление с «ритмом образа» (А. В. Чичерин)133.

Возьмем, к примеру, пушкинское стихотворение:

«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…».

В своей знаменитой речи «О назначении поэта» (1921) Александр Блок говорил: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит. Это – предсмертные вздохи Пушкина, и также – вздохи культуры пушкинской поры»134.

Очевидно, что приведенная строка воспринимается поэтом как сознание трагической обреченности, как ожидание ухода в небытие. Но если «покой» означает «небытие», как понимать три последние строки стихотворения – связанную с «покоем» мечту о свободном творчестве? Блок здесь же об этом и говорит: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии»135, т. е. для творчества…

Обратимся к тексту. Перед нами восемь строк. И размер, и парная рифмовка позволяют записать стихотворение двумя четверостишиями, тем более, что тема конечности человеческой жизни, видимо, исчерпывается именно первыми четырьмя стихами. То, что у Пушкина текст не разорван традиционной строфической разбивкой, идет явно не от «формы», а от «содержания»: сплошной текст не позволяет воспринять первые четыре строки как какую бы то ни было завершенность. А следовательно, и тема конечности человеческой жизни, в них выраженная, не доминанта стихотворения, а условие его дальнейшего тематического развития. Таков первый элемент композиции пушкинского восьмистишия. Единым стремительным и вольным движением объединены три заключительные строки стихотворения, которые также несомненно составляют внутренне целостный и последний элемент композиции. Кстати, и первые четыре строки, и последние три строки образуют вполне определенное единство с точки зрения синтаксиса: в обоих случаях мы имеем дело с законченными предложениями.

Остается, однако еще одно законченное предложение, отличающееся и от первого, и от последнего своей краткостью и категоричностью: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». К какому из двух намеченных нами элементов композиции следует его отнести, и не является ли оно самостоятельным элементом композиции?

«На свете счастья нет, но есть покой и воля»… А ведь в письме Онегина к Татьяне говорилось совсем противоположное136:

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан.

Но и в письме Онегина (1831), и в разбираемом стихотворении Пушкина (1834) «вольность и покой» противостоят «счастью»; причем «покой и воля» исключают для героя отношения открытой взаимной любви, символизируют одиночество. Не зря в стихотворении Пушкина мы («а мы с тобой вдвоем») неизбежно переходит в я («замыслил я побег»). Здесь дело не в том, что темы одиночества нет в первых строках, и она возникает с появлением авторского я. Напротив, переходя из подтекста в текст, это трагически одинокое я преодолевает свою обособленность. Для Онегина преодоление одиночества и «постылой свободы», как и вообще его вочеловечение возможно в любви к Татьяне; в стихотворении 1834 года единственный смысл жизни видится в соединении творчества и подлинной любви («трудов и чистых нег»). Таким образом, общий смысл стихотворения и отрывка из письма Онегина сходен. Поэтому противоположную онегинской строку «На свете счастья нет, но есть покой и воля» нельзя рассматривать ни как главную мысль стихотворения, ни как самостоятельный элемент композиции; строка эта итог всего, столь чутко уловленного Блоком, элегического начала стихотворения, его трагическое выражение. Затем – сразу же взлет мечты: прочь из ненавистного Петербурга.

Давно завидная мечтается мне доля —

как свободно и широко звучит этот стих!

Итак, композиционно стихотворение делится на две части, включающие в себя соответственно 5 строк и 3 строки текста. Для того чтобы определить мелодическое соответствие обеих частей, достаточно вывести среднее арифметическое их уровня звучности. Оно составит (4,91 + 5,00 + 4,83 + 4,84 + 4,81): 5 = 4,87 и (5,27 + 5,00 + 4,83): 3 = 5,03. С учетом этих данных график динамики уровня звучности стихотворения будет выглядеть так, как он представлен на графике № 1.

Средний уровень звучности, как видим, равен 4,94 единиц. По нашим наблюдениям над звучанием стихов разных поэтов, вокруг среднего, т. е. самого характерного, уровня имеют тенденцию располагаться наиболее важные и характерные элементы поэтического произведения с точки зрения его тематической заданности. В приведенном стихотворении Пушкина также выражена эта закономерность: ближе всего к идеальному уровню звучности (4,94) расположена отстоящая от него всего на 0,03 единицы 1-я строка стихотворения: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит». Это действительно и выражение главной мысли стихотворения, и его эмоциональный камертон, и звукообраз всего произведения.

График № 1

Вторая строка – «Летят за днями дни, и каждый час уносит» – наиболее высокая точка первой части стихотворения (5,00), здесь – эмоциональная яркость выражения ее трагической темы, темы механического времени, уносящего жизнь. Группу же самого низкого звучания составляют минорные стихи:

Частичку бытия, а мы с