– Торси утверждал, что Евгений никогда не писал такого письма. Принц Савойский никогда не допустил бы подобной глупости: предлагать себя врагу и тем самым ставить на кон все, что он завоевал на службе империи – славу, власть и богатство.

Министр наихристианнейшего короля был убежден, что речи шла о поставленной самим Евгением ловушке – хитрости, которая, по его мнению, полностью соответствовала неискреннему характеру полководца. Получив утвердительный ответ от французов на свое предложение, он объявил бы о заговоре против себя, затеянном заговорщиком из Вены, который был заодно с врагом.

– И Торси был прав?

– И да и нет. Письмо действительно было поддельным, как он и утверждал. Однако Евгений никогда не поручал писать его, напротив, он ничего не знал обо всей этой истории.

– Так кто же…

Я остановился и задержал дыхание. Мгновение царила тишина. Я удивленно выпучил глаза. Молчание Атто было признанием, которое трудно было расценить неправильно.

– Я надеялся, – продолжал он, опустив голову, – что тайный агент Франции передаст письмо императору. Да, я даже устроил так, чтобы приехать сюда лично и руководить операцией. Однако затем все застопорилось. К сожалению, Торси удалось убедить его величество ничего не предпринимать. Я никогда не ладил с этим министром: он слишком осторожен.

И ему не оставалось ничего другого, пояснил Атто, как отправиться в Вену и передать письмо Иосифу I или посреднику вроде Пальфи.

– Франция хочет мира. Я пытаюсь обеспечить его, – сказал он, – и если никто не поможет мне в этом, хорошо, я устрою все сам.

За этими словами снова последовала тишина, нарушаемая только звуком наших шагов по мостовой, криками группы играющих в догонялки ребят, приглушенным смехом прогуливающихся дам, грохотом телеги, заворачивавшей за угол. Это молчание между мной и Атто говорило все: оно свидетельствовало о закате аббата Мелани, о его отчаянной попытке повлиять на ход политических событий, о равнодушии короля (который вопреки всему уделял внимание предложениям своих министров), об одиночестве старого советника короны, его бессилии и жгучем нежелании признавать себя побежденным.

– Конечно, иностранные министры еще интересуются моим посредничеством для получения тайной аудиенции у короля, где хотят говорить об особенно конфиденциальных делах. Надежного посредника, которого ценили бы при дворе, не так-то легко найти, – произнес Мелани со вспыхнувшей вновь гордостью. – Однако совсем другое давать королю советы и убеждать его совершать нужные поступки.

Все было ясно: Атто, верный слуга короля, был еще хорошим связным, когда нужно было получить аудиенцию у короля или его министров. Но его мнение при дворе уже ничего не стоило. Он пытался снова написать главу истории Европы, как ему удавалось это в прошлом. Правда, на этот раз ему приходилось действовать на свой страх и риск: в Версале никто больше не слушал старого кастрата. С этой целью он сначала нанял искусного каллиграфа, чтобы он написал поддельное письмо от имени Евгения (одиннадцать лет назад я сталкивался с таким на службе у Атто), а затем нужно было переправить его к испанскому двору.

Я знал методы аббата Мелани, они были теми же, которые он использовал одиннадцать лет назад, когда велел подделать завещание умирающего короля Карла II, последнего испанского Габсбурга. Эта подделка позволила французскому Бурбону взойти на испанский трон. Кто в свое время передал листок с поддельной подписью в Испанию? С ней я тоже встречался: старая приятельница Атто Мелани, мадам Коннетабль Мария Манчини, тетя Евгения Савойского, бывшая возлюбленная Людовика XIV, долгое время была французской шпионкой при испанском дворе. Своими руками я мог коснуться их с Атто тайных махинаций в пользу Франции (да, я сам был тогда их ничего не подозревающим орудием) и был втянут в сомнительную смесь из романов, политики и шпионажа, которая связывала Марию Манчини, Атто и наихристианнейшего короля. Уже тогда я видел, с какой непринужденностью Атто и его друзья обращаются с подделками. И когда Атто вчера говорил с Клоридией о чашке испорченного шоколада, вызвавшего его недомогание, он дал понять, что все еще поддерживает связь с Марией Манчини.

Ирония судьбы. Одиннадцать лет назад эти трое – аббат, мадам Коннетабль и каллиграф – были инициаторами подделки. Подделанное ими завещание испанского короля стало искрой, от которой загорелся запальный шнур.

Теперь именно эти же три человека хотели исправить ту колоссальную ошибку, и ничего лучшего в головы им не пришло, как шаг за шагом повторить то же самое: создать вторую подделку, письмо Евгения, и отвезти его в Испанию, чтобы покончить с войной, опустошавшей Европу и, что хуже, повергнувшей, вопреки всем ожиданиям, на колени саму Францию.

Однако на этот раз ничего не вышло: горящий запальный шнур не хотел потухать; ход событий, приобретших со временем апокалиптический размах, нельзя было остановить во второй раз. И дряхлый кастрат вынужден был тряхнуть стариной и лично отправиться в Вену, чтобы передать императору копию поддельного письма, в надежде вызвать этим самым скандал, который лишил бы Евгения, противника мира, власти.

– Некогда великие министры, мои друзья, все мертвы, даже те, кто был моложе меня, – с горечью говорил он, чтобы доказать мне, что при дворе его никто уже не слушает. – Такие люди, как Помпон, Шамильяр, де Лионн, Летеллье, – их больше нет. Да, с ними у меня были доверительные отношения. Остался только этот недоверчивый Торси, не случайно он сын этой змеи, Кольбера. Через Торси я не могу передать королю даже самой маленькой записки, не говоря уже о меморандумах, которые он получал от меня всю свою жизнь. Тот, кто сегодня хочет чего-то добиться для Франции, должен делать это сам. Именно это я и сделал, мой мальчик. Как по-твоему, слава Савойского стоит больше, чем мир?

Вопрос был риторическим, и я не стал отвечать на него. Меня заставляло задуматься кое-что другое.

Прежде именно я (правда, слишком поздно) обнаруживал ложь и тайные игры Атто, которые он проворачивал с моей помощью.

Впервые за почти тридцать лет нашего знакомства я имел честь услышать из собственных уст Мелани признание в своих махинациях. Знак того, что времена изменились, подумал я, и что старый аббат уже не совсем соответствует эпохе. Он был единственным, кто остался в живых из минувшей эры, и его долголетие, вместо того чтобы принести ему покой и вознаграждение за труды, обрекло его на то, чтобы отпить из горького кубка поражения и забвения.

Хуже того, судьба еще и сыграла с ним злую шутку. Он вошел в ворота Вены спустя почти сутки после прибытия турок и начала болезни императора. Случайность? Нет: насмешливая гримаса судьбы. Новому времени он уже не нужен. Существовал Атто или нет, не имело значения. В огромной фреске мира уже нигде не найти портрета аббата.

Я с сочувствием разглядывал несчастного старика. Он повернул ко мне лицо. И мне показалось, что я вижу раненую гордость, словно его слепые глаза угадали мое сочувствие.

– И при этом я наизусть выучил все чертовы даты прибытия и отбытия официальной венской почты! Целый месяц мне потребовался на то, чтобы без ошибок оттараторить свою речь, поскольку я опасался, что на границе меня задержат и станут допрашивать, – пожаловался аббат.