- Ты понимаешь, я не могу передать этому мальчику - его имя Симон - права наследования. Пока я жив, я в состоянии его обеспечивать. Но умри я, и он останется без гроша и будет немногим лучше раба. Не будь меня, его давно бы уже продали в рабство.

- Ты хочешь, чтобы я признал его твоим законным наследником?

- Да, Август. Хотя закон…

- Недвусмыслен. Этого нельзя сделать, но на то я и император. Я обойду его и издам особый указ. Напиши прошение, я сам представлю его в Священную консисторию. - Либаний рассыпался в благодарностях. Это был первый случай, когда он открыто давал волю своим чувствам. Ранее я знал его лишь как невозмутимого философа, всегда готового дать объяснения по любому вопросу. Мне представлялось, что его единственная страсть - наука. Но сейчас передо мной сидел отец, преисполненный заботы, и это меня растрогало.

Затем речь зашла о предстоящем походе. Я пригласил Либания отправиться со мной, но он сослался на нездоровье, и мне пришлось согласиться, что для человека со слабым зрением, который к тому же мучается подагрой, походная жизнь - настоящая пытка.

- И тем не менее, друг мой (Либаний снова превратился из подданного, просящего о монаршем благодеянии, в учителя, который беседует с учеником), мне хотелось бы, чтобы ты отменил это рискованное предприятие.

- Как отменил? Это невозможно. Мы с Персией в состоянии войны.

- Мы уже много лет в состоянии войны с Персией, но это не означает, что нам необходимо напасть на нее именно в этом году.

- Но предзнаменования…

- Предзнаменования неблагоприятны. Я слышал, что написано в "Сивиллиных книгах".

- Ну просто ничего не утаишь! Я выругался про себя - эх, узнать бы, кто меня выдал, ведь я строжайше запретил римским жрецам раскрывать, какой совет дали книги.

- У меня другое толкование этого пророчества, - не допускающим возражений тоном ответил я. - Кроме того, и дельфийский и делосский оракулы дали благоприятные ответы.

- Август, - теперь он заговорил торжественно. - У меня нет и тени сомнения в том, что ты победишь персов. Я верю в твою звезду, но прошу тебя: отложи поход до будущего года. Ты приступил к осуществлению множества реформ, и нужно проследить, чтобы они принесли плоды. В противном случае, стоит тебе скрыться из виду, как галилеяне всё повернут на прежний лад. Ты не сможешь управлять страной в походе или даже стоя на руинах Ктезифона.

Либаний совершенно прав, и сейчас меня гложет тревога: что-то там творится на родине без меня? Но тогда, как мне кажется, я привел в ответ веские соображения. Победив Персию, я стану для галилеян еще страшнее, чем раньше, так как для них моя победа будет красноречивым свидетельством благоволения небес. Ради этой цели можно потерпеть несколько месяцев смуты.

Либания мои доводы не убедили, но больше он не возражал, и мы переменили тему. Мне нравится беседовать с Либа-нием, он вызывает у меня прилив творческих сил, только мне кажется, что он выражает свои мысли несколько многословно; впрочем, это всегдашний недостаток великих учителей. Думаю, я тоже страдал бы этим недостатком, но я не могу подолгу задерживаться в разговоре на одной теме и перескакиваю с предмета на предмет, оставляя собеседникам возможность заполнить паузу. Правда, это им удается нечасто, но у Либания вообще нет пауз или незаконченных высказываний. Когда его слушаешь, кажется, что тебе читают очень длинную книгу, но как блестяще она написана!

* * *

Поскольку я пишу эти записки не только для собственного развлечения, но и для истории, мне, наверное, следует объяснить мотивы, побудившие меня начать нынешнюю войну с Персией. У большинства историков есть один общий недостаток: они слишком многое считают само собой разумеющимся и не требующим разъяснений. По их мнению, читатель в равной с ними степени осведомлен об общеизвестных фактах. Вот почему историки предпочитают повествовать о малоизвестных событиях, о подробностях, выуженных из архивов и личных бесед с очевидцами. Из-за этого чтение исторических трудов в их подавляющем большинстве крайне затруднительно. Сколько раз сталкиваешься с тем, как автор, не успев начать рассказ о каком-нибудь важном событии, вдруг замолкает, как будто испугавшись того, что может наскучить. Это же все знают, говорит он сам себе, к чему мне нагонять на читателя (да и на самого себя) скуку, повторяя прописные истины?

Но если ты берешься писать в расчете на то, что твой труд прочтут и через столетия, а если повезет (и интерес к твоей эпохе сохранится), то и через тысячу лет, как великого Гомера, то нужно все время помнить: то, что для нас прописная истина, для потомков может оказаться тайной за семью печатями. Например, всем известно, что Констанций не ел фруктов, но кто об этом вспомнит - и кому это будет интересно - через сто лет? Значит, об этом необходимо написать, а заодно и подумать, не кроется ли за этим странным вкусом религиозной подоплеки.

Сказать по чести, я очень надеюсь, что потомки прочтут мои труды - не потому что они написаны гениальным пером (на сей счет я не обольщаюсь) и не из интереса к моим деяниям (хотя я надеюсь, они будут великими), но из-за того, что я император и пишу о себе вполне откровенно. Подобные автобиографии всегда вызывают интерес, яркий пример тому -"Наедине с собой" Марка Аврелия. Занимательны и другие дошедшие до нас записки императоров, особенно "Комментарии" Юлия Цезаря и увлекательные, хотя и не во всем искренние, мемуары Октавиана Августа. Даже топорно написанная автобиография Тиберия представляет определенный интерес, в особенности его нападки на Сеяна…

Ну вот! Похоже, я уклонился от темы. Прошу прощения у моего бедняги секретаря, который клюет носом и не поспевает за мною, между тем как я диктую все быстрее и быстрее. Порой именно усталость подстегивает меня, и мысль начинает работать с удивительной четкостью. В такие минуты я ощущаю присутствие богов; мой любимец Гермес парит возле моего ложа. И все же, чтобы не ударить перед читателями лицом в грязь, я непременно перечитаю все, что надиктовал, и выброшу те места, где у меня заплетается язык.

Будущим поколениям наверняка будет интересно узнать, зачем я вторгаюсь в Персию. Совершенно уверен, что даже среди моих современников мало кто понимает, почему я это делаю. Нет нужды объяснять, что нам нужно оборонять свои границы, а при случае и расширять их. Правда, Салютий и сопровождающие меня ученые мужи знают об истинных причинах нынешней войны, но я уверен: ни Невитта, ни Аринфей не имеют о них и малейшего представления. Да им и нет до этого дела. Они мерят меня своей меркой. Им нужны трофеи и слава, стало быть, и мне тоже. Что ж, я не лишен честолюбия, хотя и стыжусь этой черты своего характера, но не погоня за славой - причина моей войны с Персией. Персия (или Парфия, как мы, в подражание предкам, напыщенно именуем это государство) на протяжении веков была врагом Рима. Случались, правда, время от времени мирные передышки длиною не более жизни одного поколения, но с тех пор, как четыреста лет тому назад римляне в ходе войны с Митридатом вышли на границы Парфии, вражда не прекращалась.