Как всегда, благодаря умелому руководству Юлиана все обряды прошли как по маслу. На сей раз в числе прочих глупостей нам надлежало загнать повозку с изображением богини в реку и совершить ее ритуальное омовение. Юлиан промок до нитки, но весь сиял, исполняя свои обязанности великого понтифика. Затем он дал нам обед (если, конечно, толченые бобы, местные лепешки и жестковатая свежая оленина заслуживают такого названия) в доме городского префекта. Все мы были в отличном расположении духа.

Как я писал тебе в одном из своих писем (по крайней мере, считаю, что писал: я теперь частенько забываю, сказал ли я в действительности то, что намеревался, или мне это только померещилось), лишь немногие генералы входили в ближайшее окружение Юлиана. Во-первых, по ночам они предпочитали спать; кроме того, как говаривал красавчик Аринфей, у военных от Аристотеля голова болит. Тем не менее эти офицеры, сопровождавшие Юлиана в походе, были людьми исключительными - достаточно сказать, что трое из них позднее стали императорами.

Военачальники Юлиана подразделялись на две категории: христиане-азиаты и эллины-европейцы. Первые в свое время поддерживали Констанция, вторые - Юлиана.

В интересах истории мне хотелось бы поделиться своими впечатлениями о высших офицерах.

Азиаты

Комит Виктор: С виду типичный сармат - низкий рост, кривые ноги, большая голова, глаза светлые и раскосые, как у гунна. По-гречески и по-латыни изъяснялся с варварским акцентом. Заядлый христианин, Виктор глубоко презирал философское окружение Юлиана, а я ему всегда не доверял,

Аринфей: Юлиан уже дал его портрет в своих записках. Кроме красоты, он больше ничем не выделялся. Аринфей и Виктор были предводителями христианской партии.

Иовиан: Человек необычайно высокого роста, даже выше меня; во всяком случае, был бы выше, если бы не сутулился. Большой любитель поесть и выпить, но при этом нисколько не толстел. Все считали Иовиана тупицей, и я, со своей стороны, безоговорочно присоединяюсь к общему мнению. Своим неожиданным возвышением после смерти Юлиана Иовиан в значительной степени обязан обширным родственным связям в высших кругах: он сын знаменитого полководца Варрониана и женат на дочери небезызвестного комета Луцилиана. Мне рассказывали, что у Иовиана было очень тяжелое детство - до семнадцати лет он жил "в походных условиях" с отцом, поборником строжайшей дисциплины. Под началом Иовиана была гвардия.

Европейцы

Невитта: Человек могучего телосложения, огромный, краснолицый, голубоглазый; в то время ему было около сорока.

Этот необразованный мужлан обладал несомненными достоинствами: он был отличным воином и к тому же боготворил Юлиана. Тем не менее вся наша братия его не переносила, но он, к его чести, не платил нам той же монетой. Он считал нас недостойными даже своего презрения.

Дагалаиф: Всегда приветлив и благожелателен. Он был светловолос и коренаст (должен ли хороший воин обязательно быть светловолосым? Может, нам провести с учениками диспут на эту тему?). Дагалаиф блестяще владел греческим и латынью. Он замечательно ездил верхом, и легендарной стремительностью маневра всех своих войск Юлиан во многом обязан его военному таланту. Кроме того, Дагалаиф жадно стремился приобщиться к цивилизации и часто обращался ко мне за рекомендательными списками литературы для прочтения. Три года спустя, став консулом, он сочинил в мою честь панегирик, в котором сделал на удивление мало ошибок.

Салютий Секунд: Немолодой, тихий человек. Мы с ним отлично ладили, хотя мало общались, - просто в окружении молодых наши седины и морщины как-то тянулись друг к другу. Будучи преторианским префектом, он избавлял Юлиана от множества докучливых мелочей. Из этого великолепного администратора вышел бы отличный монарх.

Среди остальных придворных следует упомянуть гофмаршала Анатолия - этот симпатичный маленький толстячок обладал редкостной способностью запутывать именно те дела, где требовался железный порядок. Остановлюсь также на писце по имени Фосфорий, поступившем на государственную службу по настоянию семьи. Благодаря одному лишь упорному труду и личным достоинствам он сумел добиться места в Священной консистории - карьера поистине единственная в своем роде, я никогда больше не слыхал о чем-либо подобном! Что касается друзей Юлиана из среды философов, ты всех их видел в Антиохии, за исключением жреца-этруска Масгары. Думаю, ты догадываешься, что он собой представлял.

Во время похода мы обычно становились лагерем на закате солнца. Как только разбивали палатку Юлиана, он приглашал нас на ужин - меня с Максимом, а также иногда кого-нибудь из командиров. Первое время Юлиан был в отличном расположении духа и имел на то все основания. Скорость, с которой мы продвигались вперед, совершенно деморализовала Шапура. Погода стояла отличная, и в полях зрел богатый урожай. Всё обещало нам скорую победу, всё, кроме предзнаменований.

Палатка Юлиана была довольно просторна - все-таки в ней жил император, - но комфортом не блистала, в этом палатка любого из генералов ее превосходила. Припоминаю, что в ней стояли два больших складных стола, несколько складных стульев, табуреты и массивные сундуки. В них хранились государственные бумаги и небольшая библиотека, сопровождавшая Юлиана во всех его походах. На треножниках стояло несколько светильников, но горел почти всегда только один - Юлиан сам удивлялся своей скаредности, но если вспомнить о бездумной расточительности его предшественников, то это не порок, а скорее добродетель. В углу стояла кровать, покрытая темной шкурой льва; ее отгораживал тканый персидский ковер.

Войдя в палатку, мы неизменно заставали Юлиана за диктовкой. Он улыбался нам и знаком приглашал садиться, а сам продолжал диктовать, причем не было случая, чтобы он при этом сбился с мысли. Его работоспособность поражала, причем он не делал почти ничего лишнего, просто он сам занимался многими делами, которые обычно поручают секретарям или евнухам. Полностью исчерпав силы одних секретарей, Юлиан посылал за другими. Все они жаловались, что он слишком быстро диктует, и это была правда. Казалось, он предчувствовал, как мало времени ему осталось, чтобы запечатлеть на пергаменте мысли, теснившиеся у него в голове. Нам хорошо известны его знаменитые постскриптумы. Не успев запечатать письмо, он тотчас открывал его снова, чтобы нацарапать что-то, вдруг пришедшее ему на ум, и всегда извинялся: "Я пишу быстро, не переводя дыхания". К ужину пальцы у него всегда были в чернилах.

Перед едой Максим или я читали вслух Гомера, а Юлиан внимательно слушал и мыл руки в простой глиняной чашке. Еда всегда была скудной; впрочем, вкусы Юлиана в отношении пищи тебе хорошо знакомы. Поужинав с ним, мне всегда приходилось поздно ночью подкрепляться, а Максим, я уверен, являлся к ужину сытым. Иногда к нам присоединялся Салютий, для генерала человек очень неглупый, или Аринфей - этого я всегда считал редкостным занудой. Между прочим, несколько лет назад он наведался в Афины, и его вид меня просто потряс: Аринфей облысел и обрюзг. Хотя я всегда его недолюбливал, я чуть не заплакал при виде того, как обезображивает человека время. Но до слез дело не дошло: едва Аринфей открыл рот, я понял, что он все тот же. Завидев меня на приеме у проконсула, он глупо захохотал и завопил на весь зал охрипшим от битв и вина голосом: "А у меня от твоего Аристотеля до сих пор голова трещит!" Вот, боюсь, и все, что нашлось у нас сказать друг другу после того как мы не виделись столько лет - поистине целую историческую эпоху.