Она открыла глаза и увидела витраж, посвященный жителям Торп-Фена, погибшим в мировую войну. Неправдоподобно безмятежный солдат в фуражке цвета хаки, несомый ангелами, а под ним перечень имен, высеченных в камне: Докериллы, Титчмарши, Хейхоу и Риды. Элен знала, что часть души Хью умерла очень давно, во время битвы во Фландрии. Испания просто стала завершением судьбы, начавшейся много лет назад. Она попыталась представить себе страдания и смерть Хью. Этот мир — мужской мир солдат, боев и героической смерти — был ей незнаком. Он не включал ее, смеялся над обыденностью ее несчастий и заставлял молчать. Война решала судьбы народов, но женщинам позволялось следить за происходящим только со стороны — лечить, как Робин, или плакать, как Дейзи Саммерхейс. Война отнимала у женщин тех, кого они любили больше всех: мужей, братьев, сыновей. Мировая война уничтожила целое поколение молодых людей; когда Элен во второй раз посмотрела на памятник, то смутно припомнила мальчиков, ушедших на войну: Гарри Титчмарша, Бена Докерилла и близнецов Рид. Мужчин, которые теперь должны были жить в Торп-Фене, обрабатывать поля и растить собственных сыновей.

Пристыженная Элен поняла, что на мгновение забыла о Хью. Она снова попыталась помолиться за упокой его души. Ее негромкие слова эхом прозвучали в огромном каменном здании и вернулись к ней, отразившись от старинных стен. Она оглянулась по сторонам, отчаянно ища душевного спокойствия, которое когда-то так легко находила. Повторила про себя слова молитвы «Ныне отпущаеши», но не обрела утешения. Когда Элен наугад открыла молитвенник, ее взгляд упал на первую строчку любимого отцовского гимна: «Вперед, Христово воинство, на славную войну…» Эти слова только усилили ее чувство обособленности. Она могла представить в рядах Христова воинства Робин и даже Майю, но только не себя. Не толстую, глупую Элен Фергюсон, которая только и умеет, что ухаживать за домом и укачивать чужих детей.

Она снова открыла глаза и увидела украшенное драгоценными камнями Распятие, стоявшее на алтаре. Казалось, прошлогодняя черная меланхолия вернулась и затаилась в уголке ее сознания. Ее молитвы стали более настойчивыми, граничившими с отчаянием. Если и Господь лишит ее своей любви, то что же ей останется? Элен встала, подошла к алтарю и притронулась к Распятию, ища поддержки. Потом, поняв, что она сделала, отпрянула, пришла в ужас и быстро осмотрелась по сторонам.

Она по-прежнему была одна. В церкви не было ни единой живой души. Было только старое здание, набитое заплесневелыми книгами и памятниками погибшим. Внезапно Элен захотелось уйти. Она собрала вещи, вышла из церкви и направилась к дому священника. Там тоже было пусто. Элен поднялась к себе в спальню и заплакала по Хью. По щекам потекли крупные горькие слезы, которых она не смогла сдержать.

В долине Харамы сложилась патовая ситуация: франкисты отодвинули оборонительные линии республиканцев всего на десять миль. На время Мадрид оказался в безопасности. Чувство ликования и облегчения в рядах республиканцев умерялось крайней усталостью и памятью о страшных потерях убитыми и ранеными. За три недели яростного сражения погибло больше сорока тысяч человек, в том числе почти половина из шестисот бойцов британского батальона и больше четверти американского батальона имени Авраама Линкольна.

В марте армия республиканцев одержала победу при Гвадалахаре, в тридцати милях к северо-востоку от Мадрида. Батальон имени Гарибальди, составленный из итальянцев, которые бежали от режима Муссолини, помог отбить атаку регулярных итальянских частей, воевавших на стороне Франко. Затем в конце апреля мир узнал о трагедии Герники. Герника была маленьким городком в Стране Басков, на севере Испании. Двадцать шестого апреля, в базарный день, немецкий «Легион Кондорс» разбомбил Гернику, превратил в руины центр городка и расстрелял из пулеметов его жителей, пытавшихся вырваться из ада.

Хотя раненых теперь доставляли по трое-четверо вместо десяти-двадцати, передвижной госпиталь не пустовал. Месяцы работы на износ изменили Робин; она стала быстрой, ловкой и аккуратной. Даже ее постель в вилле, смежной с госпиталем, была застелена по линейке; содержимое ящиков и чемодана было уложено с необычной для нее тщательностью.

Большую часть времени она думала о Хью. Думала о Хью, когда кормила и мыла раненых, когда убирала палаты и когда выдавалось несколько благословенных минут отдыха. Наверно, если бы Робин была на похоронах и видела тело, о котором можно скорбеть, ей стало бы легче. Но сосущая пустота внутри была нестерпимой. Лучше всего ее утешали разговоры с Филипом Бреттоном, который видел Хью в его последние дни. Хирург вынул пулю из головы Филипа, и хотя зрение к Бреттону не вернулось, но он, по крайней мере, выжил и лежал на веранде, греясь в лучах теплого весеннего солнца.

Робин написала родителям и сообщила печальную весть. Робин не смогла найти нужных слов, и письмо получилось лаконичным и холодным. О Хью она не говорила ни с кем, кроме Филипа и временами Нила Макензи. Часть ее души ощущала гнев при мысли о том, что брат умер в одиночестве, вдали от родных, но она держала эти мысли про себя, не в силах поделиться ими с кем-нибудь другим. Разговоры о нем только подстегнули бы ее скорбь. Она не могла позволить себе такую роскошь — работы было слишком много.

Элен мыла посуду в пристройке к кухне, когда услышала стук в дверь. Она быстро вытерла руки о передник и выглянула в окно.

— Адам!

Высокая фигура Адама Хейхоу заняла собой весь дверной проем. Когда Элен повела Адама в дом, ему пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой притолоку.

— Я же говорил, что на этот раз ненадолго… Я нарвал их для вас, Элен.

— Спасибо, Адам. — Она поднесла к лицу букетик фиалок и вдохнула их аромат. — Садитесь. Я приготовлю чай. Нет, не здесь. — Элен показала на обшарпанный кухонный стол. — Пойдемте в гостиную.

Она вынула из буфета лучшую посуду — изящные прозрачные чашки с золотым ободком — и накрыла поднос кружевной салфеткой. В гостиной она разлила чай и подала печенье; тем временем Адам рассказывал о том, что случилось за несколько месяцев, прошедших тех пор, как он последний раз приезжал в Торп-Фен. Хейхоу заставлял ее смеяться, рассказывая о забавных маленьких магазинчиках, которые давали ему заказы, и о богатых чудаках, что делали в них покупки. Когда он описывал большие города и маленькие поселки, где ему довелось побывать, Элен мысленно представляла их и впервые за долгие годы ощущала, что в ней воскресает старая тоска по путешествиям.

— А что делали вы, Элен? — наконец спросил Адам.

— Я? — Она не могла припомнить ничего значительного, что случилось бы за это время. Недели были похожи одна на другую. — Ничего не делала. — Элен опустила глаза, увидела свой фартук в пятнах и спущенный чулок. — Я так ужасно выгляжу…

— Неправда. — Адам пересек комнату, взял Элен за руку и заставил встать. — Вы выглядите чудесно.

Элен почувствовала прикосновение губ Адама сначала к макушке, а потом ко лбу. Она стояла неподвижно, в глубине души боясь, что сейчас Хейхоу поведет себя как Морис Пейдж: начнет требовать, делать больно и унижать. Но он только привлек Элен к себе, положил ее голову к себе на грудь и не требовал большего, чем она хотела дать.