В эту ночь Элен не спала, а стояла на коленях у подоконника и смотрела на сад, залитый лунным светом, на деревню и раскинувшиеся за ней поля. В темноте гвоздики и флоксы казались серыми, а когда занялась заря и длинные лучи рассвета окрасили Болота золотистым, она увидела, что вокруг пусто и одиноко. Элен встала, оделась, спустилась на кухню и занялась церковной почтой. Достала большой ящик с письменными принадлежностями и начала писать. Потом перечитала написанное, не обнаружила в нем никакого смысла, но тем не менее надписала конверты и проштемпелевала их. Все это время Перси лежал у нее на коленях и мурлыкал, а потом сиганул к двери и стал проситься на улицу. Когда в половине седьмого пришла Айви и, жалуясь на больные ноги, нагнулась к плите со спичками и растопкой в руках, Элен начала помогать ей готовить завтрак. Овсянка, бекон, яйца, чай и тосты. Она выпила чашку чая и откусила от тоста несколько кусочков. Потом налила в раковину горячей воды, чтобы мыть посуду, посмотрела вниз и увидела свое отражение. Капли падали с мокрой руки, и ее лицо дробилось на тысячи зыбких кусочков.

В Эли был базарный день. Элен села за стол и попыталась составить список покупок. Попросила у отца денег на хозяйство, встала перед зеркалом и тщательно надела шляпу на нечесаные волосы. Элен понимала, что с ней что-то случилось, что-то ужасное и неуправляемое: дробящее сознание так же, как капли воды, падавшие в раковину, дробили ее отражение. Но она не знала, что с этим делать. Не знала, как снова составить куски в единое целое.

В автобусе от Торп-Фена до Эли она пела про себя. Главным образом, старые церковные гимны и романсы, которые пела у Саммерхейсов. Когда кое-кто из пассажиров смотрел на нее, она широко улыбалась им, и люди отворачивались. Автобус подпрыгивал на узких, пыльных проселках. С каждой стороны дороги от горизонта до горизонта тянулись поля, ручьи и болота. При виде этой пустоты и шири у Элен сдавливало грудь и перехватывало дыхание.

В Эли она немного побродила по базару с корзинкой в руке. Список остался на кухонном столе, и она не могла вспомнить, что собиралась купить. Было очень жарко, после бессонной ночи Элен чувствовала себя неимоверно усталой. Решив, что в соборе будет прохладнее, она вошла и села на скамью. Но высокие своды и обескураживающе огромные витражи надежно отгораживали Элен от Господа, которого она когда-то знала. Все здесь казалось таким пустым, таким темным… Шла репетиция хора мальчиков, и от тонких, высоких голосов у Элен заболела голова. Дирижировал хором человек в сутане. Девушка откинулась на спинку скамьи, и все поплыло у нее перед глазами. На мгновение Элен почудилось, что она следит за отцом. Какой-то мужчина, шедший по проходу, бросил на нее неодобрительный взгляд, и Элен поняла, что оставила шляпу в автобусе и забыла надеть чулки. В соборе зазвучало эхо осуждающих, требовательных и приказывающих мужских голосов. Элен нетвердо поднялась и вышла наружу.

Затем она очутилась в маленьком незнакомом переулке, состоявшем из типовых одноквартирных домиков, соединенных общими стенами. На солнце сушилось белье; в коляске, стоявшей на тротуаре, плакал младенец. Элен подошла к коляске и заглянула внутрь. Младенец был совсем крошечный, краснолицый, его ротик был сложен в сердитую букву «О». Элен оглянулась по сторонам, разыскивая мать, но вокруг никого не было. Она вынула малыша из коляски, обнаружила, что пеленки мокрые, и увидела на поношенных голубых ползунках засохшие пятна от срыгнутого молока. Она прижала ребенка к плечу, погладила его по спинке, и тот перестал плакать. Элен закрыла глаза, радуясь прикосновению теплого и нежного тельца. Так было с Томасом, так было с Майклом. На коляске не было верха, и Элен подумала, что ребенку напекло головку. Коляска была старой и побитой, единственная пеленка — рваной и выцветшей. Младенец икнул и уснул.

— Майкл, — прошептала Элен и нежно поцеловала его в пушистую макушку. А потом пошла по переулку, продолжая прижимать малыша к груди.

Из всех товарищей, с которыми он дрался на Хараме, уцелел один Дэвид Толбот. Джо видел, как его друзей убивали пули, осколки снарядов и прямые попадания авиабомб, но сам получил лишь несколько царапин и ожогов. И с каждым прошедшим днем все сильнее ощущал, что его везение кончается.

Девять месяцев пребывания в Испании не прошли для него даром. Джо знал, что внутри него что-то сломалось. Это было результатом всего, что он видел, всего, что пережил. Он ощущал физические симптомы изнеможения — потерю веса и аппетита и чудовищную тянущую боль в животе. Но это было еще полбеды. Он потерял надежду. После мая, когда фракции республиканцев рассорились и начали междоусобную войну в Барселоне, все опасения Джо за судьбу Испании возродились и окрепли. Он осознал горькую истину: Республика победить не может. Даже помощь, которую оказывал Испании Советский Союз, умерялась страхом Сталина, что западные демократии не одобрят этого и вступят с диктаторскими режимами в альянс, направленный против Советской России. Похоже, Запад больше боялся коммунизма, чем фашизма. Дезорганизованная и разделенная Испания, не получив ответа на мольбы о помощи, станет фашистской. Последний оплот падет, не устояв под напором тьмы. Тьмы, за которой будущее.

Сейчас Джо хотелось только одного — выжить. Его идеализм, его иллюзии разлетелись в прах и были зарыты в каменистую испанскую землю вместе с товарищами, которых он потерял. Он стремился только к одному — не потерять руки, ноги, глаза или мошонку. Прожить еще один день, сохранять бдительность, не совершать подвигов и делать лишь то, что от него требуется, не больше. Джо трясся над своим старым «максимом», боясь, что тот откажет в самый нужный момент. Если были сигареты, он постоянно курил; его ногти были обкусаны до мяса. Он стоял в окопах, выходил в дозор и иногда ощущал приближение ждавшей его пули.

Адам подписал договор о найме помещения в полдень и потратил остаток дня на то, чтобы привести в порядок свою новую мастерскую. Она была расположена на окраине Ричмонда, недалеко от реки и на приемлемом расстоянии от роскошных лондонских магазинов. Комнаты над мастерской были маленькими и уютными, а позади дома имелся садик. Подгоняемый воспоминанием о страдании, написанном на лице Элен, и страхом за нее, причины которого он не знал, Адам работал день и ночь, чтобы внести задаток за дом. Если он постарается, то за два дня приведет дом в божеский вид. А потом поедет в Торп-Фен и убедит Элен выйти за него замуж. В письме, посланном ей неделю назад, сообщалось об аренде дома и его планах на их будущее. Но ответа на него Адам еще не получил. Честно говоря, он не получил ответа ни на одно из писем, отправленных раньше. Огорченный Хейхоу понял, что старый священник перехватывает его послания.

В тот вечер Адам работал допоздна, а потом вернулся в свои меблированные комнаты. На столе его ожидало письмо; почерк на конверте был ему незнаком. Он сел ужинать и достал из конверта листок бумаги. Дочитав письмо до конца, Хейхоу понял, что должен не откладывая вернуться в Торп-Фен. Вернуться на следующий же день.

Майя думала, что летние распродажи напоминают сражения. В конце дня они с Лайамом без сил рухнули в кресла, стоявшие в ее кабинете. Майя вынула из секретера бутылку шотландского и два стакана; Лайам положил ноги на край ее письменного стола и читал в местной газете спортивную хронику.