Стень вдруг судорожно вздохнул, сломался в коленях… уткнулся Ветру в живот, затрясся и застонал. В точности как тот давний мальчишка, решивший предаться котляру душой, телом, любовью – однажды и навсегда.

Учитель потрепал его по голове:

– Пойдём. Пойдём, старший сын.

Лихарь склонился ещё ниже.

– И в Шегардай… – простонал он. – Не меня…

Ветер поморщился, благо ученик его лица видеть не мог.

– Ты, – сказал он, – уже довольно испытан. Ещё несколько лет, и ты взмоешь с моей рукавицы, чтобы самому стать учителем. А этого… этого ещё приучать надо на свист лететь. Из рук добычу клевать. Вставай, старший сын. Идём.

Ворон отнял от губ кугиклы:

– Подпевай, Надейка. Ну? Я жил в роскошных теремах…

Набрал воздуху, заново просвистел голосницу.

Девушка отвернула лицо. Кашлянула в ладонь:

– Куда мне… Говорить и то владения нету…

Ворон сам видел, как она заплошала. В каморке пахло теперь не только мочой. Под лестницей витал несильный, но отчётливый дух гнилой нежиди. Очень скверный знак. Надейка по-прежнему стыдилась, не допускала его до своих ран. А тётка Кобоха, неуклюжая и одышная, удручалась заботами о чернавке. Вот и приключился изгной.

Хотелось пойти немедленно придушить стряпку, и никакой Инберн не остановит, но Ворон напустил на себя строгость:

– Было, не было владения… ты пой давай.

– Оставь уж, – прошептала она.

Её лицо ему тоже не нравилось. Не нравилось, как сухо блестели глаза, как занимались жаром исхудалые щёки… А уж запах этот, не должный живому…

– Ты лежишь всё, – принялся он объяснять. – От лежания тело слабнет, кровь болотом застаивается. Вона, кашляешь уже. Меха воздух не гонят, отколь пламя возьмётся? – И приговорил: – Не встаёшь, значит, петь будешь.

– Не буду… Поспать бы…

– Я тебе лекарство, дурёха. А ты – горькое, не приму!

Надейка закрыла глаза. Отвернулась.

– Я ведь не отстану, – свёл брови Ворон. – Лучше сама пой. Слушай вот.

И опять заиграл. Он был упрямее.

Проводив Ознобишу, он не мешкая возродил кугиклы, подаренные братейке. Теми же пятью, испытанной толщины свёрлами вынул отверстия в мелкослойной лиственничной заготовке. Промаслил, сладил затычки, даруя каждому ствольцу особенный голос… Повторённая снасть, однако, очень скоро ему разонравилась. Быть может, именно потому, что доводилась близняшкой уехавшей в мирскую учельню. Месяц спустя Ворон вновь пришёл к древоделам. Те уже не пытались гнать его вон. На сей раз он выстрогал отдельно каждую цевку. Загладил горлышки, добился согласного звучания… а потом вдруг раздухарился. Посягнул на небывалое. Добавил к обычным пяти дудочкам ещё две по сторонам.

Даже толком не вылощив изнутри, испытал, что получилось. Торопясь, как на пожар, отсверлил ещё две… Покосился на прежние сплошные кугиклы, брошенные в сторонке… Выровнял новые на доске, опять-таки наперекор твёржинскому обыку решившись скрепить их. Начал было подгонять берестяной поясок… Вот тут его взгляд неожиданно замер, он схватил пустое ведро, сгрёб цевки с верстака, пристроил на обод, как на кружало… Узрел истину. И обжёг пальцы, не глядя схватив жестянку рыбьего клея, стоявшую в кипятке.

Он не замечал, как украдкой посматривал на него старик-древодел…

– Давай, давай, – тормошил Ворон совсем затихшую девушку. – Пой!

Затея выглядела безнадёжной, ибо человека можно спасти, только если он сам изо всей силы рвётся к спасению. Ворон это понимал, но врождённое упрямство не позволяло опустить руки.

Я жил в роскошных теремах,

Орава слуг и денег тьма,

Всё, чего душа ни пожелай.

И только в конуре

Собака во дворе

Поднимала слишком громкий лай.

Гости обижались и ворчали:

Твой пёс мешает после пира почивать!

Я лишал похлёбки лакомой

И словами всякими

Принимался неслуха ругать:

Растакую мать!

Голосница получилась весёлая и заводная. Ворон, сдерживаясь, пел в осьмушку голоса, да и кугиклы у него чуть не шептали… Лишь на припесне он всё-таки дал себе волю, выдав лихую, звонкую трель в семь цевок из девяти. Благо новая снасть замечательно для этого подходила. Надейка вздрогнула, удивилась. Открыла глаза. Против всякого ожидания неуверенно зашевелила губами.

А после грянула Беда.

И расточились навсегда

Красные палаты, рухнул тын.

У тех, кто здесь гостил,

Я больше не в чести,

Каждый горе мыкает один.

Слуги разбежались – не догонишь,

Да и была нужда кого-то звать назад?

Ведь спешит ко мне мой верный пёс,

Он мне косточку принёс,

Он всегда мне бескорыстно рад.

Мой мохнатый брат…

В груди клокотало, Надейка задыхалась и откашливалась на каждой строке, но взгляд постепенно светлел. Начав просто чтобы от него отвязаться, в конце она подпевала уже с удовольствием. А зря ли говорят, что «хочу» – половина «могу»!

Девушка испуганно заморгала, когда ладонь Ворона вдруг закрыла ей рот. Он глядел вверх:

– Тихо…

Тогда Надейка тоже насторожилась. Слух у неё не был так, как у него, отточен замечать всё стороннее, могущее быть опасным. Однако и она различила по ту сторону каменного всхода сперва голоса, потом и шаги.

– Учитель, воля твоя… – донёсся голос Лихаря. Слышать спокойно этот голос Надейка не могла. Стало жутко, захотелось спрятаться, потеряться в щёлке между камней. Она стиснула руку Ворона, не задумавшись, что тем объявляет обидчика. А стень продолжал: – Сколь хочешь ругай… Не безделица… душе наследье…

Ворон, слушая, расплылся в неудержимой улыбке. Над Лихарем с его поисками заглазно потешалась вся крепость. Стень это чувствовал и зверел. Являлся заново перетряхивать ребячьи убогие животки: вдруг кто утаил? Всякий раз потом бывало смешно. Когда страх отпускал.

– Чем лютовать, лучше награду объяви, – сказал Ветер. – Глядишь, кто принесёт, если вправду цела. Унотов мне собери.

Лихарь пообещал и… с силой топнул в ступеньку. Он, конечно, понял, откуда пели кугиклы. Надейка вздрогнула, сжалась. Ворон показал потолку язык.

Наверху неожиданно остановились.

«Сквозь камень увидели…» – пронеслось у него. Мысль была шуточной хорошо если наполовину.

– Не рано о наследье заговорил? – усмехнулся Ветер. – Я сам с тобой всякий день. А если… – Он помолчал. – Не обижай их, они мне сыновья. Тебе забота, если вдруг что.

Ворон оставил всякое баловство, тревожно уставился в потолок.

Голос Лихаря прозвучал настоящими слезами: