– Братика Сквару ищем! – весело отозвался малыш.

– Мы не стряпаем, мы идём!

– Куда ни спрячут его – найдём!

Старики давно поняли: дети после Беды вырастали не такими, как прежде. Им было не втолковать многого, что раньше само собой разумелось. Называя свой возраст, ребята порывались считать зимы, а не лета или вёсны, как когда-то велось. Зато во всём, что надлежало до снега, лыж и пёсьих упряжек, дети обгоняли отцов. Сперва старики ворчали на отбившуюся от рук молодёжь, потом унялись. Не сдавалась лишь великая тётушка Шамша Розщепиха, по прозвищу Носыня, вдовая сестрица твёржинского большака.

Одолев высокий порог, она в пояс поклонилась божнице, чтобы тут же укорно заметить:

– Строже бы ты кручину блюла, Равдушенька. Куда с красными рукавами?

Речь шла о тоненькой полоске вышивки по плечам. Прозвучало – как будто вдовица весело нарядилась и на девичьи беседы пошла. Равдуша беспомощно оглянулась на свекровь. Корениха молча прилаживала к тряпичным росомашьим лапкам длинные когти, выгнутые Светелом из прочных, шилья делать, рыбьих костей. Розщепиха поджала губы:

– Вот муж твой, Равдушенька, помню, всегда меня с улыбкой встречал, возле печки усаживал… Без него, видно, и на скамеечке у двери хороша буду!

Чуть промешкавшая Равдуша покраснела, выдернула из короба чистый полавочник, толстый и мягкий: основа шерстяная, уток тряпичный. Расстелила:

– Садись, тётушка Розщепиха.

Гостья села. Она была сухонькая, невысокого роста. На морщинистом личике, объясняя прозвание, хрящеватой потóрчиной выделялся длинный нос. Шамша скрипуче осведомилась:

– Как сынки твои, мамонька, хорошо ли друг с другом живут? – Оглянулась, добавила полушёпотом: – Большун малóго не обижает?

– Обижает?.. – удивилась Равдуша.

Тоже посмотрела на дверь, вспомнила, что проводила сыновей в лес, почему-то встревожилась.

Старуха подалась к ней, воздела палец:

– Я ж почему спрашиваю? Сама младшенькая росла, любимая… Так меня три сестры старшие уж так обижали, так обижали! Ляжем, бывало, спать, всяку ночь косу мне к полену привяжут, а то вовсе к полатям… А ведь родные сестрицы были, не приёмные какие. Смотрю я на твоего-то, Равдушенька, и уж так боязно мне! Подкидыши, они точно кукушата бывают! Только мать зазевайся… р-раз – птенчика из гнезда вон! Видела намеднича, странно Светел твой на малого смотрел…

Равдуша вовсе разволновалась. Успела пожалеть, что погнала Светела в лес. Что Жогушку с ним отпустила… зазевалась…

Корениха нехотя подняла глаза от работы. Она помнила, как ещё прежде Беды Носыня оговорила бабу, только вставшую после родов. «Рано вышла, лиха не нагуляй!» Баба испугалась, слегла в горячке, едва выходили.

– Ты, Шамшица, – молвила Корениха, – не думаешь ли, что мой сын зря принял мальчонку? Злым вырастил?

Розщепиха не смутилась нимало:

– Про сына твоего словечка зря не скажу. Только детки, ох, норовом не в отца! Жог, он степенный был, строгий, думчивый. А малой всё, слышу, смеётся… Умён ли?

Корениха белыми зубами перекусила нитку. Росомаха у неё в руках задвигалась, ожила, обратила когтистые лапы на Розщепиху.

– Твоими молитвами, Шамшица. Не жалуемся.

– На старшенького, – вздохнула большакова сестра, – ты тоже не жаловалась, да сама же его… И в Житой Росточи небось лиха посмешками допросился… Я же почему говорю? Ясны пуговки, не со зла! Сердце изболелось, дай, думаю, загляну, потолкую.

Бабушка пожала плечами:

– Толкуй, стало быть.

Взяла крохотный гребешок, слаженный Светелом из тех же костей, начала охорашивать куклу. Намеренно подсовывала на глаза Розщепихе, пусть бы та занялась: лапы кривы, хвост не порато пушист… Но нет, Розщепихин нос глядел мимо.

– Я же почему, – повторила она, – спрашиваю, малой-то умён ли у вас? На него теперь вся ваша надея! Пасынок, он ведь что?

– Пасынками, – проворчала Корениха, – заборы подпирают. Светел мне внук, невестушке – сын.

Розщепиха улыбнулась. Мудрая, видевшая жизнь женщина, пришедшая наставить на ум двух молодых дур, а те уши пальцами затыкают.

– Сын-то сын, – сказала она. – Всё едино, как ни зови его. Моё дело сторона, и то всякий день от него слышу: уйду да уйду прочь. Вырастили горехвата!

– Неправда твоя, тётенька Шамшица, – отважилась вступиться Равдуша. – Сынок добрый у меня. Мы за ним…

Взгляд матери быстро обежал избяные углы, не ведая, на чём первом остановиться. Дров – полная стена, печь огоена, полы в узорной берёсте, ступать жаль… Всё Светел, всё руки его.

– Вот! – Равдуша указала на полицы. – Сама глянь, тётушка, зря ли лавки просиживает!

Возле божницы негасимо светилась голубая андархская чаша. Дальше стояла тонкая покупная посуда, отплата сыну за лыжи. Красовались Светеловы корзинки из соснового корня.

Такими кошницами, да во многом числе, не каждая изба похвалится. Чтобы с сосновым корнем поладить, потребны и верный глаз, и упорная воля, и железные пальцы. Многим хочется, да не всякому можется.

– А я о чём? – оживилась Розщепиха. – На то щука в море, чтобы карась не дремал. Я хожу вот, поругиваю, ты за сына берёшься… и вона он у тебя рукодельник какой… и одет опрятно всегда, не то что старший… в отца весь. Только меня, горькую, за правду люди не жалуют…

– Что ты, тётенька, – испугалась Равдуша.

Насмешливого взгляда Коренихи не заметила ни та ни другая.

– Я же что? – продолжала Розщепиха. – Моё дело сторона, мне-то, сирой вдовице, таких никто не сплетёт. Хоть за вас порадоваться, удачных.

Равдуша дотянулась, сняла с полицы самую большую, узористую корзину. Из-под крышки пахло вяленой рыбой. Равдуша схватила другую, быстро выложила мешочки с корой, хранимые для крашения и лекарского припаса. Обмахнула от незримых пылинок, с поклоном подала Розщепихе:

– Прими, тётушка. На доброе здоровье тебе.

Розщепиха цепко ухватила подарок, покрутила, колупнула ноготком… в кои веки не нашла, к чему бы придраться.

– Не всякая за доброе наставление так-то отдарит, – особенно скрипуче выдавила она. – Ладно, пойду уже я, шабровки любимые… Рада бы за разговорами ещё посидеть, да некогда мне. Одолели заботушки…

Равдуша, блюдя вежество, побежала проводить. Корениха обратила внимание: там, где сидела Розщепиха, на полу, на чистой берёсте знать было следы. Вот так. Вроде и обмела поршеньки у порога, а след покинула всё равно. Бабушка нахмурилась. Эх ты, Носыня! Нету на тебя Жога, нету подросшего насмешника Сквары. А пока войдёт в лета Жогушка, начнёт ощеулить, – вконец состарится Розщепиха, уже её и не тронь…

Бабушка сняла с лавки пёстрый полавочник, свернула. После надо будет вынести за порог, а лучше на мороз, выколотить хорошенько. В каждой твёржинской избе бытовало по особому «Розщепихиному» полавочнику, который только ей и стелили. Корениха нагнулась к полу, содрала листы со следами. Бросила к печке. Придёт Светелко, перестелет.