— И я смогу повесить на стене в своей комнате «Джоконду»?

— Ты сможешь повесить в ней, если захочешь конечно, распятого вниз головой апостола Петра… Как гость монсеньора ты будешь обладать всеми правами. Кстати, комнату свою ты сможешь увеличить или уменьшить, придать ей любой образ. Можешь превратить ее в апартаменты Короля Солнце в Версале… Но не советую делать слишком дерзкие эксперименты. Я свою комнату оставил такой, какой мне ее предоставили… только кровать поставил и тумбочку. Даже обои клеить не стал. Зачем множить сущее без необходимости?

— Погодите, если я повешу «Джоконду» у себя над кроватью — она что же, там, в Лувре исчезнет со стены?

— Нет, нет, конечно не исчезнет, а продолжит себе висеть. В этом и фокус. Мы находимся в особом месте. Они там о нас и не подозревают.

— А прекрасных дам — я тоже в свою комнату смогу…

— Вызывать? Разумеется. И они тоже будут одновременно обниматься с тобой и продолжат жить своей обычной жизнью по месту постоянной прописки. Больше, больше… ты сможешь, не выходя из комнаты, путешествовать по различным мирам… сможешь материализовать у себя все, что захочешь, живое и неживое, бывшее, существующее или еще не существующее, все, что сможешь представить. Можешь вызвать давно умерших людей… завладеть Лунным камнем… или погулять, например, по афинскому акрополю времен Перикла. Отыскать в старой Праге своего любимого писателя и посоветовать ему отправить в Америку не рахитичного героя, а своих собственных сестер, чтобы спасти их от любителей Вагнера. Или перелетишь лет на триста вперед и посмотришь, во что превратили твои потомки эту прекрасную планету. Время — для нас не помеха. Если будешь вызывать кого-то к себе, то постарайся не терять здравый смысл. Помнишь этого ненасытного немца, профессора из Книтлингена, ну этого… с черным пуделем? Он, ни в чем не разобравшись, никого не спросив, вызвал к себе в комнату не кого-нибудь, а саму Прекрасную Елену… да, да жену Менелая, любовницу этого идиота Париса. И тут же потащил бедняжку в постель. А потом целое столетие не знал, что с ней делать.

— А почему он не послал ее назад? В Спарту или в Трою? В Илиаду, или к Жаку Оффенбаху?

— Это не всегда позволено.

— А кто решает?

— Решает тот, чью волю исполняет монсеньор.

— Вы говорите загадками. Только… погодите, погодите… что же, вы и меня тоже так «вызвали»… а настоящий «я»… все еще там, в Берлине, или уже в банке сидит, кредитные гарантии анализирует?

— Ха-ха. Ты не потерял способность думать, Гарри, несмотря на удар по голове в мемориале. Скажем так: прежний, усталый и отчаявшийся Гарри — да, все еще там… а новый, энергичный и сильный Гарри — тут, беседует сейчас со мной. А кто из них настоящий, сам черт не разберет. Такое объяснение тебя устраивает?

Спутник мой открыл дверь моей комнаты старинным бронзовым ключом и заявил, что зайдет за мной утром. Втолкнул меня внутрь, запер дверь и ушел.

Комната моя оказалась каморкой площадью в четыре квадратных метра. Или скорее — камерой. Без окна, даже без лампы. И без мебели.

Я бы мог начать яростно стучать в дверь, звать на помощь, но не стал этого делать, а сел на полу по-турецки и сосредоточился. Мне не терпелось проверить, сказал ли мой провожатый правду.

Для начала я представил себе горящую свечу в подсвечнике.

Ничего не изменилось. Я по-прежнему сидел в темноте. Может быть, надо произнести какое-то волшебное слово?

Неожиданно для самого себя я громко сказал:

— Хватит играть со мной в кошки-мышки, господа. Или выполняйте то, что обещали, или возвращайте меня назад!

Откуда-то раздался приглушенный смех, а затем… как бы нехотя — передо мной появилась горящая свеча в серебряном подсвечнике. Следующие шаги дались мне легче. Через минуту я уже мылся под душем и тер себя намыленным мохнатым пузырем. После душа я побрился и лег на широкую, застеленную свежим бельем тахту, стоящую в середине просторной квадратной комнаты. Через три больших окна лился зеленоватый лунный свет. Я задремал.

Да, забыл упомянуть — на полу моей комнаты лежал лучший из ковров того иранца. Мягкий, толстый и с изумительными узорами. А на стене висела «Мона Лиза» и таинственно улыбалась.

— А у вас тут уютно, — неожиданно на вы сказал тот, кого маркиз называл шевалье, входя ко мне в комнату.

— И вам тоже доброго утра!

— И вид из окна замечательный! Каменные истуканы в ряд, океан… Это что же, остров Пасхи?

— Он самый. Решил немножко разнообразить ландшафт, если это позволено.

— Конечно, конечно. Тут все позволено. Приветствуется даже.

Шевалье сел в кресло, которое я ночью позаимствовал из музея Баухауза в Веймаре и пригласил меня жестом сесть напротив него.

— Не желаете ли что-нибудь выпить? У меня есть минеральная вода и виски. Двенадцатилетний. Прямо из подземного хранилища в Шотландии.

— Я вижу, вы времени даром не теряли… Даже в массажном салоне побывали и солярии. Нет, нет, спасибо, я на службе.

— Ну что же, а я выпью глоток.

— Чин-чин! Вам конечно интересно узнать, что все это значит, зачем вы здесь и почему именно вы.

— Еще вчера мне это действительно было интересно, а сегодня меня интересуют только… границы дозволенного.

— Прекрасно. О границах, кхе-кхе… я могу сказать пару слов. Должен, должен сказать.

— Валяйте.

— Как вы вальяжны. Вас не узнать. Загорелое холеное тело. Педикюр! Роскошь и здоровье развращают, Гарри, и внушают несбыточные надежды. Шелковая пижама… держу пари от Остина Рида. Золотая цепочка на шее… с двумя дельфинами… Ролекс с изумрудным циферблатом… фи. Не хватает только татуировок на руках и пирсинга на пупке. Породу человека не изменить даже самому сатане. Сейчас я покажу вам границы дозволенного. Ничего личного, не обижайтесь.

Шевалье недобро ухмыльнулся и как-то странно дернулся.

И тут же моя чудесная светлая комната уменьшилась и стала опять той темной каморкой без окон, в которой он меня вчера оставил. А я потерял свою новую пижаму, цепочку, часы и дорогие сандалии из мягкой кожи… и остался, как и был, босым, нагим, с носовым платком на чреслах. И вдобавок — я был прикован толстой ржавой цепью к осклизлому деревянному столбу с перекладиной, привинченному к одной из стен камеры.

Шевалье все еще сидел в кресле и равнодушно смотрел на меня. Освещал сцену светящийся камень с его перстня на указательном пальце.

— Да, да… все может кончиться быстро… еще не успев начаться. И наступит вечность, полная мучений. И пижаму и Ролекс надо еще заслужить. Помните это, Гарри, знайте свое место.

Я пытался освободиться, повторить то, что сделал ночью, раздвинуть камеру, прорубить окна, но мне не удалось ничего… не удалось даже ослабить цепи, глубоко врезавшиеся в кровоточащую кожу.