Вечером нам посчастливилось попасть на «Дон Жуана» в исполнении миланских артистов «Ла Скала». Впрочем, мы еще посетили «Ла Скала»: «Тоска» и балет «Коппелия» Делиба. В Милан меня тянуло главным образом, чтобы посмотреть Миланский собор и «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи в церкви Санта Мария дела Грация. Сама церковь очень старая и скромная, и тем большее впечатление производит «Вечеря». Были, конечно, в музее Брера[675], картины Рафаеля, Тициана, Веронезе, Гвидо Рени, Перуджино и много того, по чему годами тосковало мое сердце.

Очень интересен был белый карнавал на Плаца де Дома, снежный и веселый; в маленьких ресторанах, в галереях и на миланских улицах забывалось обо всех угрозах будущего.

Но наши капиталы приходили к концу, и надо было торопиться домой.

* * *

Мы вернулись в марте. Дети приехали с нами поздороваться. Наш сад был уже в своей весенней красе. Его перекапывали, а анемоны я ставила в плоские вазы.

Наш врач по женским болезням, гинеколог, преподнес нам приятную новость: старый холостяк, он решил наконец жениться и только ждал нашего приезда, чтобы взять отпуск. Он женился на нашей главной сестре, немолодой, но прекрасной хозяйке, очаровательной девушке. Ее судьба давно мне не давала покоя.

Мы были унтерфирерами (посаженными) на их скромной свадьбе, я помогла сестре Эстер устроить ее новое гнездо.

Но мою бедную маму я нашла не в хорошем состоянии, у нее появились симптомы грудной жабы и склероза, она выглядела постаревшей, полубольной, но не переставала, как белка в колесе, целый день бегать по квартире с пыльной тряпкой. Она утверждала, что движение ей полезно, что это панацея против старости и болезней. Мы с ней начали каждый день выезжать к морю, и там, в кресле в кафе, она отдыхала с рукоделием или книгой.

* * *

В 37-м году были первые опыты, «алия ал гакарка»[676], основания кибуцев в ударном порядке. Ночью приезжали грузовики, нагруженные 250-тью людьми, с материалами, с готовыми домами из дерева, с вещами, утварью, мебелью, продуктами, посудой, с ружьями для охраны и всем необходимым.

В течение ночи все это разгружали, ставили водокачку, сторожевую будку, обносили двор изгородью из дерева, причем стены были двойные, внутрь насыпались камни, песок и щебень, иногда даже заливалось все бетоном: это была готовая крепость с водокачкой, которая служила наблюдательным пунктом. Сооружали бараки, кухню, и когда арабы на следующее утро просыпались, они не верили своим глазам: за ночь на пустыре вырос целый поселок, из кухонной трубы валил дым, пекли хлеб, нагревали воду, варили суп, в стенах были отверстия для стрельбы, и во дворе копошились люди. На всех четырех башнях стояли солдаты.

Однажды мы с Марком и Меиром поехали посмотреть такой новоиспеченный кибуц на берегу Тивериадского озера, со стороны Сирии, — Эйн Гев[677]. Мы взяли с собой туриста, журналиста из Дании. Он был потрясен темпом и геройством нашей молодежи, он не хотел верить, что два дня тому назад здесь еще была пустыня, волны из озера омывали скалистый берег.

Вторая поездка была к детям в кибуц, нам писали, что наш зять Эли заболел малярией, которую он схватил при осушке болот. Мы привезли его к нам в своей машине, уложили и ухаживали за ним.

В сентябре мы получили известие из Давоса, что наш друг Карасин скончался: наше последнее письмо, посланное из Швейцарии, он получил, но не имел сил ответить на него. Давосские больные лишились отца. Я видела его в жизни два часа, и мы оставались друзьями до его смерти, четыре года.

* * *

Сентябрь был очень жарким. На сирени распустились почки, чего никогда не бывало; у соседей тоже сирень зацвела во второй раз. Все вставляли ее в вазы и показывали друг другу, как чудо. В октябре случилось второе чудо: Иерусалимский муфтий был смещен со своей должности и успел куда-то скрыться, а весь арабский комитет был арестован и сослан в Африку. Это случилось потому, что на этот раз жертвою их террора был английский офицер Андреус[678], который был очень порядочный человек.

У арабов нашли компрометирующие документы при обыске.

По вечерам мы не хотели выходить, было жутко. Мы сидели при радио, слушали концерты Шнабеля[679], увертюры из Розамунды[680], Генделя и Бетховена. [Я прочла книгу о театре, воспоминания артиста Малого театра Ленского[681].]

Однажды в жаркий октябрьский вечер я наблюдала интересное явление на нашем балконе. Вокруг лампы вились стаи бабочек, мотыльков и других всяких насекомых. Среди них были и ящерицы и хамелеоны. Мотыльки были очень большие — те, которых Иза Кремер называет в своих песенках «мертвой головой», и совсем малюсенькие, как мушки.

Мухи простые, мухи шпанские с зеленым отливом, москиты, которые только своим жужжанием напоминали о своем существовании, бабочки, белые, легкие, как паутинки, черные и уродливые, пестрые и красивые, нарядные с золотыми крапинками, с коричневым телом и красными бликами. На балконе завелся хамелеон, который менял свой цвет от бело-крем, как покраска стены, до светло беж, и кончая темно-коричневым, как дерево косяков и дверей. Этот хищник с некрасивой, почти обезьяньей рожей и четырьмя лапами, со своими 20 пальцами, или щупальцами, с движущимся эластичным телом, почти прозрачным желудком, справлялся удивительно со своей задачей: охранять нам балкон от всякой живой твари. Сломанный кусок абажура портил всю его стратегию. Было слишком светло и жарко, чтобы приблизиться к горячей зоне, куда особенно влекло этих глупых бабочек.