– Сударыня, – сказал офицер, – моя обязанность сделать запись в журнале.

На открытую страницу вахтенного журнала, который он держал, падали капли, и он стряхивал их тыльной стороной руки, державшей карандаш. Особенно сильный порыв ветра осыпал палубу мелкими холодными брызгами.

– Земля же была безвидна и пуста, и тьма над Бездною. И Дух Божий носился над водою, – сказали откуда-то из мрака, и вахтенный офицер строго посмотрел туда, откуда донесся голос.

– Итак, – сказал он, выпрямившись и придавая своей осанке все достоинство своего чина и исполняемой им должности. Она смотрела на него измученными подведенными глазами, лоб поперек резко чертили морщины, и все же она улыбалась – не виновато, не забито, а спокойно и светло, будто изгнала наружу всю муку и там теперь остался только тихий свет.

– Стыдно сказать, никогда не думала, – прошептала она запекшимися потрескавшимися искусанными синими губами, по которым теперь Авенир Петрович водил своим мокрым носовым платком с монограммой.

– Ну хорошо, – вздохнул офицер, – а по батюшке? Фамилия?

– Евгеньевич. Фамилия отца – Охотников.

– А мы вот что... – начал вахтенный офицер, видно, что-то сообразивший. – Вас, кадет, как звать?

– Кириллом, – отозвался кадет через темноту, пробираясь к своим через лежащие тела и баулы. Человек со вторым фонарем приподнял его еще выше над головой, и как будто свет отыскал этого Кирилла. Туловище его восставало из груды скорченных, согбенных тел, задрапированных самым разнообразным тряпьем, саженях в четырех и уже очень зыбко проступало в темноте, так как свет фонаря едва достигал туда, где он стоял.

– Это хорошо, что Кирилл, – опять раздалася из мрака голос вахтенного. – А именины-то у тебя когда?

– В феврале, четвертого, – откликнулся кадет в последний раз и пропал где-то за спинами сидящих на палубе людей.

– Вот и хорошо, – сказал вахтенный офицер себе и строже матросу: – Свети ровней! Вот и хорошо. – Он присел на корточки, пристроив журнал на своем остром колене, и между прочими другими положенными здесь быть словами написал и эти: «Кирилл Евгеньев Охотников».

– Долина Роз и Смерти, – произнесла Ольга, часто дыша после трудного подъема, оглядывая бурое безлесное пространство. – Долина Роз и Смерти, – повторила она, как бы прислушиваясь к звучанию этих слов. – Почему такое название?

– А это союзники так назвали, потому что в речонке водятся ядовитые змеи, и еще удавы, – отозвался шедший чуть позади Авенир Петрович. – Считается, что это и есть знаменитая «долина странствий», куда боги поместили Беллерофонта, предварительно отъяв у него разум. – Он остановился рядом с ней и огляделся. – Действительно, мы видим вокруг себя лишь голое поле, а между тем это место одно из самых насыщенных историческими событиями. Оно и понятно, если принять во внимание, что воды эти отделяют Европу от Азии. В самом деле, – усмехнулся он и снова остановился, пораженный мыслью, пришедшей ему в голову. – Галлиполи – голое поле, Галлиполи – голое поле. Нет, вы прислушайтесь? Голое поле – Галли-поли. Полное созвучие и полное совпадение смыслов.

Они стояли теперь на вершине длинной гряды, на возвышенности, откуда открывался ничем не омрачаемый вид на долину. По середине ее в каменистом русле ползла речка, играя на солнце тусклой чешуей волн. С такого расстояния, откуда смотрели на нее Ольга и Авенир Петрович, течения ее не было видно. Противоположный край долины плавно поднимался, образуя другую гряду с мягкими очертаниями горбов. Светло-зеленые и кое-где белые палатки стояли ровными прямоугольниками по обеим берегам.

– Мы сейчас в том самом месте, где Эгейское море втекает в узкую горловину Геллеспонта, – заметил Авенир Петрович и даже потер от удовольствия руки. – Ведь именно эти, сударыня, волны и сокрыли навсегда маленькую дочь Афаманта, упавшую из облака Нефелы. На одном из холмов азиатского берега, согласно сказанию, поныне можно видеть могилу Гекубы, матери троянских героев Гектора и Кассандры. А вот там, – протянул перед собой руку Авенир Петрович, – в глубине узкого залива разрушенная землетрясением Никомедия, которую когда-то Диоклетиан избрал своей резиденцией.

Ольга ничего не говорила и только, прищурившись, смотрела на солнечный шар, который как блин сползал к горизонту.

– Я думаю о том, что где-то здесь бедная Гелла боролась с волнами пролива. И вот, представьте, ловлю себя на мысли... – Он вдруг взмахнул рукой, борясь с каким-то только ему ведомым размышлением. – Где уж там... Какая цивилизация? Вот хоть третьего дня! Ночью шакалы к самой палатке подошли да как выли тоскливо! Бр-р. – Он потряс головой и своими острыми плечами.

Ольга остановила на нем долгий задумчивый взгляд, как будто только сейчас обратила внимание на что-то такое, чего прежде не замечала.

– Напротив Абидоса Леандр каждую ночь переплывал пролив, чтобы повидаться со своей возлюбленной. Есть у Сеста развалины башни, с вершины которой влюбленная Геро подавала огнем сигналы отважному пловцу. В ясную погоду моряки, идущие проливом, могут ее и видеть. Если погода благоприятствует тому, чтобы судно держалось центра Пропонтиды, можно любоваться гористыми берегами как Фракии так и Вифинии, не теряя из виду величавый Олимп, покрытый вечными снегами. Но вот море, – Авенир Петрович сложил кисти рук домиком, – отделяющее Европу от Азии, снова сужается в узкий канал, на берегах которого лучше становятся видны остатки древних жертвенников... Напрасно думают, что миф – это сказка, какая-то небыль. Мы, сударыня, живем во все времена сразу, да-с... Действительно, взгляните, оба берега сходятся здесь не более чем на пять сотен шагов, и для хорошего пловца это расстояние не составило бы труда, что подтверждает история славной жрицы Афродиты.

Слушая Авенира Петровича, Ольга уже не так остро ощущала боль. Образы, величавой чередой сменяющие друг друга, как бы умаляли ее самое, заставляли чувствовать себя ничего не значащим обстоятельством своего времени, а сколько их было, этих времен? И ей показалось, что на этом самом месте уже стоял кто-то вот так же – нет, не она, а некто, кто-то очень на нее похожий. Знала ли она, что мы тоже будем жить, и догадывалась ли, как мы будем бесстрастны? И она силилась узреть, как прибрежный ветер вздымал ее тунику, белевшую на желтом обрыве, когда парус, залатанный всеми ветрами, входил в бирюзовый залив, поселяя в ее душе тревогу и предощущение радости; как черные тугие волны пинали веки, щипали белки распахнутых глаз, намалеванных на форштевне? Как стучало это сердце между тяжкими ударами прибоя? И кого она так неистово ждала? И как лепетала она ребенком? И как звучал ее чудный язык, когда говорила она о любви?

– Согласно Платону, Атлантида находилась по ту сторону пролива, называемого у греков Столбами Геркулеса или, по общепринятому толкованию, перед Гибралтарским проливом, – доносился до нее монотонный голос Авенира Петровича, который говорил так, как если бы читал урок в своей гимназии. – Норов за Столбы Геркулеса принимает Босфор, или Константинопольский пролив. Ссылается Норов на следующее место Диодора Сицилийского: «Самофраки, то есть жители острова Самофракии, что не очень далеко от Дарданелл, рассказывают, что до потопа, память о котором сохранилась у древних народов, был другой потоп, гораздо значительнейший, через прорыв земли около островов Кианийских при устье Босфора в Черном море, – прорыв, который образовал сначала Босфор, а напоследок и Геллеспонт, или Дарданеллы. В это время море затопило большое пространство материка Азии – Азия тогда считалась материком, – уточнил Авенир Петрович, – и низменные долины Самофракии». Ну-с, далее, возьмем «Естественную историю» Плиния, – продолжал Авенир Петрович, как бы не слыша обращений своей спутницы. – Никогда не существовало, по мнению Плиния, ни Геллеспонта, ни Босфора, ни Керченского пролива.