Села Гуленька под яблоньку и заплакала. А яблонька и спрашивает: «Отчего так горько плачешь, деточка?» – «Как же мне не плакать, – она отвечает, – ведь забыл меня Якуня». Покачала яблонька ветвями. «А вот я тебя научу, что делать, – сказала яблонька. – Сорви с меня яблочко да передай своему Якуне, пусть попробует, а как откусит от него, так тут же и вспомнит и тебя, и родимую свою сторонушку». «А как же мне передать-то его? Как найду его?» «А вот как, – отвечает яблонька, – я тебя научу. Завтра, как солнце встанет, приходи сюда. Увидишь – на ветке скворец будет сидеть. Он птица бывалая, по всему белому свету летает, он сыщет». Только солнце подниматься стало, пришла Гуленька к яблоньке, глядь – и вправду скворец сидит, сам черный, грудка зеленью отливает, а на крыльях белые пестринки. Говорит ему Гуленька: «Скворушко, полети ты за синее море, разыщи моего Якуню, яблочко вот ему снеси». Отвечает скворец: «Лечу я на зиму в дальние страны. Якуню разыщу... да только и ты мне пригодись-де, не забудь, что попрошу. Коли вернется твой суженый, вели ему для меня да для моих деток домик смастерить». Обещала Гуленька и яблочко ему отдала. Взял он его в клюв и полетел... Там всякие разные у него были приключения, – сказала она уже нормальным голосом, – это уже я не помню. В общем, слушай дальше. – Она выдержала паузу и опять заговорила задумчивым сказом. – Долго ли, коротко ли летел, то над морем синим, то над высокими горами, а только прилетел в град тот, и чертог тот разыскал, и яблочко-то на окно и положил... А Якуни как раз не было, пришел он к досугу, в общем, в свои палаты, а там на столе яств невидимо, не сосчитать, все заморские, диковинные. И ягода винная, и хурма, и щербет, и халва, и пастила. Сел Якуня за стол, смотрит, а на окне яблочко лежит, маленькое да зелененькое. «А это что такое?» – думает. Чудно ему стало, смеется. И такое оно неказистое, что даже интересно ему стало: дай, думает, попробую, что за фрукт такой невиданный... И только откусил от него кусочек, сразу все и вспомнил и слезами залился. Но не все ему плакать, корабль надо снаряжать... Ну поплыл, а там за ним и погоня, и всякие приключения, потому что турский царь отпускать его не хотел, тоже я этого подробно не помню, – сказала она опять нормальным голосом. – А Якуня мать обнял, Гуленьку поцеловал и первым делом давай скворцу домик строить... А на него глядя, и другие люди тоже стали скворцам домики делать. Так и ведется с тех пор.

– И все? – спросил Вадим.

– Нет, не все, – сказала она, перевернувшись и склонившись над ним и целуя его. – А кто слушал – молодец... молодец... молодец...

– А с этими друзьями что стало? – спросил Вадим.

– Не знаю. Дальше сказке конец. Жили-были, дети пошли, стали они старые-престарые. А скворец, наверное, еще раньше умер... Представляешь, я состарюсь, я буду старой. У меня будут внуки... То есть у Дениса будут дети. – Мысль ее сделала скачок и на некоторое время вернула ее в реальность. И снова она спросила: – Что теперь будет? – А потом уже со смехом: – Ты вынашиваешь какой-нибудь план?

– Не знаю, – сказал он. – Будет. Что-то будет.

– Правильно, – сказала она. – Не знай. Не надо ничего знать.

И все-таки Тимофей не сразу поверил в то, что рассказал ему Феликс. Просто он ощутил, что исчезли, испарились все тревоги и воспоминания, словно кончилось что-то, чему он не способен пока был дать название, однако что именно кончилось, что должно было начаться, он не знал и не смог бы сформулировать это в определенных выражениях.

Из прочитанного письма, довольно скупого, Тимофей ничего толком не узнал, но опять ощутил то же чувство, что и в ту минуту, когда впервые узнал обо всем этом от Ильи. Слово «дорого», мелькнувшее там, особенно не вязалось с представлениями о Вадиме. «Началось», – опять подумал он.

«Это похоже на автомобильную катастрофу, – писал, в частности, Вадим, – машина потеряла управление, ее крутит, тащит, переворачивает, мнет бока, и ты ничего не можешь сделать – только быть внутри нее, но когда она остановится, все станет уже по-другому...»

«О, блин!» – проговорил Тимофей, прочитав написанное, потер лицо ладонью и тут же перечитал еще раз. «А зачем все это, я скажу тебе, хоть и боюсь, что ты будешь смеяться, – писал Вадим». «Что же здесь смешного?» – не успел подумать Тимофей, как тут же забился в приступе смеха. Если бы Вадим отправился в археологическую экспедицию в Монголию, полез бы на Эверест, уехал бы в Лхасу или в Гоа или стал бы инструктором по серфингу на Коста-Рике, Тимофей поразился бы не то чтобы меньше, но как-то иначе. То, что написал ему Вадим и что он только что прочитал, было так просто, так обыкновенно, что казалось верхом настоящего абсурда, самим смыслом жизни и, может быть, поэтому неправдоподобным.

Восторг и изумление овладели им. И даже ревность к тому, что не он первый проделал что-то похожее, не могла затмить чувство благодарности к Вадиму. Но истеричный и глупый смех налетал на него припадками, как будто в рот ему попала не смешинка, а целый выводок смешинок.

Чтобы его унять, Тимофей натянул на голову противогаз. Поначалу все казалось обычным: вялая отвисшая резина липла к скулам и кисло била в нос, как бы противореча всем обворожительным запахам мира, потом лоб его вдруг покрылся испариной, еще через несколько минут кислый запах сделался неощутимым, и запахло маем или январем, мелким колючим снегом, изолентой клюшки, брошенной на лед хоккейной коробки, как обрывок гипотенузы, соленой кровью из разбитого носа...

И тут же словно бы воочию он увидел, как вянет золотое солнце над Азовским морем и тысячи розовых птиц, клубящихся в своем клокочущем гомоне.

«Работает!» – забилась ликующая мысль. Сам себя он уподобил человеку, который так привык к головной боли, что когда она прошла, не сразу осознал, что боли больше нет. Он мог бы смотреть и еще, но дальнейшее уже могло сойти за банальное подглядывание.

Давно забытое и все нарастающее чувство свободы было такой силы, что умерить его сделалось необходимостью. Как был, в противогазе, Тимофей вышел из квартиры, захлопнул за собой дверь и отправился на улицу.

Только сейчас он обратил внимание, что теперь противогаз был ему по размеру и не болтался, как в детстве, на голове, а плотно ее облегал. Некоторые прохожие испуганно шарахались, были и такие, которые загодя переходили на другую сторону улицы. Но больше все-таки было таких, которые взирали на него абсолютно бесстрастно, как будто противогаз был не противогаз, а всего лишь буденновка от кутюр. Теперь скопление белых пластмассовых стульев под ярко-броскими тентами, напоминающими бродячий цирк, называлось «Четвертый Рим». Дойдя до кафе, он свалился на пластмассовый стул, освободил голову от противогаза и выжидательно посмотрел на официантку в лавре кудрей.

– Это не вы у нас день пограничника отмечали?

– Это недоразумение, – отчетливо проговорил Тимофей, но услышал, как за его спиной юноша, ответственный за краны с «Сибирской короной» и «Туборгом», прошептал официантке: «Да он это, он». Тимофей пил пиво, разглядывал посетителей и невольно думал, что если существует связь между «архаическим» довольством посетителей кафе и его названием, то не стоит ломать голову над национальной идеей.