Или на двадцать? Или на пятьдесят? Трупы будут ждать, не портясь, когда, наконец, будет выкопана последняя могила? И если ты уже начал подсчёт, скажи мне заодно, где он взял лопату, когда все строения в деревне сгорели? Ну?

– Я идиот, – сказал я, но Аннели с этим, к моему удивлению, не согласилась.

– Нет, – возразила она. – Ты не идиот. Ты не задумался над этим только из сострадания, а уж этого стыдиться не надо. Но человек, который учится ремеслу у меня, должен быть внимательнее. Я уже сто раз тебе говорила: можно рассказывать о чём угодно, про чёрта, про колдунов или лесных духов, и к этому можно выдумывать что угодно, потому что такое никто не может перепроверить. Но если ты рассказываешь про птичку, она должна летать, а не плавать, а солнце должно светить днём, а не ночью. Потому что это всё знакомо людям, и если тут не сходится какая-нибудь мелочь, это испортит всю историю. Так же, как этот человек испортил собственную историю. Уже в самом начале он сказал такое, что не может быть правдой. Догадываешься, что я имею в виду?

Я не догадывался, и тут Аннели заставила меня изнемогать от любопытства. Она проголодалась, как это с ней всегда бывает при разговорах, и велела мне принести ей ломоть хлеба и кружку сидра. От нетерпения я был не очень услужлив, но всё же радовался её аппетиту, потому что он означал её выздоровление. Наконец она вытерла рот, а последнюю корку ловко припрятала под платье; она так привыкла к этой уловке, что прибегала к ней даже с собственными вещами.

– Когда, по его словам, случилась эта придуманная история в его сочинённой деревне? – спросила она.

– На святого Бонифация.

– И тут тебя ничего не смущает?

– Из-за Бонифация?

– Будь так любезен, – сказала Аннели, – поди сорви пару нарциссов. Что-то мне прямо захотелось им порадоваться.

На секунду я подумал, что она снова скатилась в другой мир, куда можно попасть только со спорыньёй.

– В это время года нарциссы не цветут, – сказал я.

– А спелая ежевика на святого Бонифация бывает? В начале июня? Да столько, чтобы пойти в лес и набрать, чтобы порадовать беременную жену? Да так увлечься сбором ягод, что в деревню вернуться только тогда, когда там давно уже свирепствовали злые рыцари? Чтобы стоять за деревом и всё видеть, а самому остаться незамеченным, целым и невредимым? Если бы это сказали хотя бы Феликс и Регула или святой Киприан, это звучало хотя бы правдоподобно. Или уж придумал бы для своего вранья что-нибудь другое, не ежевику. Поверь мне, Евсебий, если бы ты сочинил такую дырявую историю, ты бы быстро перестал быть моим подмастерьем.

– Но зачем?.. – Свой вопрос я не договорил, потому что уже знал ответ. Дело было в деньгах. На которые он, конечно, не построил бы никакую часовню, а набил бы себе мошну.

Аннели, должно быть, прочитала эту мысль у меня на лице, потому что кивнула и сказала:

– По сути у него такое же ремесло, как у нас с тобой. Он ходит из деревни в деревню и рассказывает истории. И живёт, пожалуй, с этого получше нас с тобой.

А ещё она сказала, самое худшее в этом не то, что некоторые люди попадаются на эту уловку, кто верит глупостям, тот сам виноват, а то, что такие истории обретают собственную жизнь и когда-нибудь их становится уже не отличить от действительности. Сперва в неё поверит один, потом многие и, наконец, все, это как у крестьянина в хлеву заводится моровая язва: сперва перестаёт есть одна корова, потом рано или поздно чахнут уже все, и с этим ничего не сделаешь. В нашем случае особенно плохо то, что люди начинают верить в способность Габсбургов нападать на беззащитные деревни и в то, что монастырские над этим только смеются, ведь тогда они враги раз и навсегда, прямо-таки черти, а с чертями нельзя иметь дело или разумно говорить, с ними надо сражаться чем придётся. Кто распространяет такие истории, должен принимать в расчёт не только свою выгоду, но и войну, а война ещё никому не принесла ничего хорошего, огонь во время пожара тоже не разбирается, приличного ли человека дом уничтожает или плохого.

Я сперва думал, Аннели преувеличивает, не так уж и важны эти истории, но теперь думаю об этом по-другому. В нашу деревню этот человек так и не спустился, но ведь повсюду он уже побывал и, может быть, потому он и ходит так криво, что люди уже наполнили его мошну так, что он еле несёт её. История о набеге на деревню приходит к нам теперь со всех сторон, всякий раз немножко по-другому; один раз люди герцога не убили мужчин, а отрубили каждому кисть руки, другой раз они не изнасиловали женщин, а угнали их в плен. С каждым пересказом история разрастается, скоро это будет не одна какая-то деревня, на которую напали, а две, три и больше, потом у кого-нибудь объявится дядя, который повстречал на большой дороге толпу оголодавших беженцев, у другого племянник расскажет, что видел сожжённые дома своими глазами или хотя бы знает лично того, кто их видел, и чем пространнее разрастается история, тем правдивее она становится для людей. Настроение в нашей деревне полностью перевернулось: всегда проповедовавшие разум и примирение уже не раскрывают рта, зато Поли со своим звеном получает преимущество и получает поздравления с победой в битве, которая ещё не состоялась. Они не только навлекают на себя столкновение, но прямо-таки призывают его, даже Полубородый, который во всём прочем человек разумный, но только не в вопросе Габсбургов. Аннели полагает, что с этим ничего не поделаешь, драка будет в любом случае, можно только надеяться, что не очень большая. Слишком многое просто накопилось и накипело, или, как она говорит: «Если очень долго ел и давился, тебя обязательно вырвет».

Семьдесят пятая глава, в которой много говорят о чести

Когда в раннем детстве я чего-нибудь боялся, наша мать всегда говорила: это оттого, что я слишком много фантазирую и выдумываю всякие ужасы. Иногда я своими собственными мыслями мог нагнать на себя такого страху, что успокоить меня не мог никто, кроме Гени. Однажды в горах случился небольшой обвал, и хотя ничего плохого при этом не стряслось, я целыми днями потом не выходил из дома в твёрдом убеждении, что меня убьёт обломком скалы. Поли ещё усилил мой страх подлым образом,