мне как в те времена, когда я копал могилы: если доставал из земли кость, я знал: человека, которому принадлежала эта кость, давно нет в живых.

Я не хотел, чтобы Гени был мёртв. Лучше уж мне самому быть мёртвым.

Аннели только и могла сообщить, что Гени ушёл вскоре после меня, он не сказал куда. Если на него напали по дороге и отстегнули ему ногу, это мог сделать только кто-то чужой, сказала она; в деревне его все любят, а кроме того, знают, что он дружен с правителем, а с тем никто не хочет враждовать. Но мне-то всё равно, был ли это чужой или сам чёрт, напасть на такого человека, как Гени, это подлость, а отстегнуть у него ногу – ещё большая подлость, потому что без неё он беспомощен, он ведь даже костыли не прихватил с собой из Швица.

Я положил ногу на соломенный тюфяк Гени и снова побежал в деревню. Я хотел попросить Поли, чтобы он со своим звеном пустился на розыски брата, но Поли я нигде не нашёл. У Айхенбергера, где он часто обретается, никого не было дома, и Полубородого тоже дома не было. И тогда я побежал к Ломаному; из-за своих сломанных ног он чаще всего сидит на лавке перед домом и потому всегда знает всё, что происходит в деревне. Но он ничем не смог помочь: ничего, дескать, не видел и не слышал, день прошёл впустую, все люди ушли на ярмарку в Эгери. Потом он непременно хотел рассказать историю, которую он всегда рассказывает, о паломнической поездке в Компостелу; пришлось прямо-таки вырываться у него из рук.

Единственный, кого я ещё встретил, был Кари Рогенмозер. Ему не пришлось даже специально идти в Эгери, чтобы напиться, с этим он управился и в своей деревне, и когда я спросил у него про Гени, он тут же рассказал одну из своих диких историй. Он уверял, будто видел, как Гени парил в воздухе, пролетал мимо над кустарником, это наверняка было связано с каким-то колдовством. Но Гени не чародей, он мой брат, и я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.

Пресвятая Матерь Божия, сделай так, чтобы он был жив.

Семьдесят седьмая глава, в которой Себи испытывает потрясения

Ave Maria, gratia plena,

Dominus tecum.

Benedicta tu in mulieribus[45].

Гени не умер. Ему плохо, но он жив. Поли говорит, за это я должен благодарить его, но я не испытываю к нему благодарности, а если бы мог, я бы поставил его голыми коленями на кучу колючек или заставил бы каяться каким-то другим способом. Он хотя и воспрепятствовал самому худшему, но всё остальное допустил, ещё и гордится этим. Он считает себя большим командиром, а на самом деле его лишь используют, как натасканную охотничью собаку натравливают на зайца: если она его догонит, её потреплют по голове или почешут ей за ухом, но жареную зайчатину будет есть охотник, а собака пусть радуется, если ей бросят обглоданную кость.

Если бы это зависело от Поли, я бы искал Гени ещё долго, а через несколько дней он бы мне милостиво выдал, что всё это время его брат находился при нём. То, что я чуть не умер от тревоги, ему безразлично; пожалуй, об этом он даже не подумал, как он в драке никогда не думает, не сломает ли он часом противнику кости или не выбьет ли ему глаз; потом пожалеет, но это уже никому не поможет. Я никогда ему не прощу, никогда, никогда, никогда того, что он сделал Гени, своему родному брату, который даже защититься не мог. Если наша мать видела это с небес, то плачет, наверное, до сих пор.

Но Гени жив. Всё остальное второстепенно.

Я искал его повсюду, побывал в каждом уголке, куда он мог забиться, но нигде не обнаружил ни малейшего его следа. В отчаянии я второй раз постучался к Айхенбергеру, и на сей раз мне открыл дверь Большой Бальц. Он никогда не ходит на ярмарку с остальными батраками, он ничего не покупает, это в деревне все знают, даже на святого Мартина, когда батраки получают плату за весь год. Говорят, он экономит каждый грош, чтобы когда-нибудь потом завести собственное хозяйство, но все сходятся на том, что это тщетная мечта, потому что, несмотря на все его мускулы, ему не найти женщину, которая выйдет за него, деньги там или не деньги, для этого надо иметь что-нибудь и в голове, а не только в кошеле.

Всё это время Большой Бальц был в усадьбе, но не слышал меня, потому что чистил хлев от навоза. В поиске Поли он не мог мне помочь или только уверял в этом, а на самом деле то была неправда. Он сказал, что не знает, где мой брат, ведь тот не постоянно живёт у них, а только ночует иногда, а в остальное время ночует ещё где-нибудь, как цыган. А теперь я должен его извинить, у него ещё много работы, с которой он должен управиться до того, как все вернутся с ярмарки. Говоря всё это, он мялся и старательно избегал смотреть мне в глаза, так что я быстро понял: он знает, но ему не велено говорить. Это верно, недаром Полубородый как-то говорил: Бальц мог бы при желании поднять корову, но это не значит, что он сильный: он делает что ему прикажут, а за каждую ошибку получает наказание, так было ещё при старом Айхенбергере, так же остаётся и при младшем. При этом он добродушный человек и был бы рад мне помочь, но он боится сделать что-нибудь не так, и этот страх для него важнее всего остального. Пока я рассказывал ему, что Гени бесследно исчез и что ему отстегнули ногу и бросили её в кусты, у Большого Бальца ни разу не возникло желания выдать мне правду, он только повторял, что мне надо дождаться Айхенбергера, лишь у того можно что-то узнать. Но Айхенбергер так и не вернулся из Эгери.

Я так долго метался в поисках, что уже стемнело, когда я вернулся на Голодное подворье. К вечеру небо затянуло тучами, и ночь была такая тёмная, что казалось, будто весь окружающий мир исчез, Господь Бог наконец пресытился им и просто отменил его, уж не знаю как. Я с трудом нащупывал дорожку, ведущую вверх по склону. В этот день я уже ничего