Ил. 37. Генеалогическое древо высших приматов. Проследим развитие каждой пары высших приматов к соединяющей их черной точке. В этом случае помещенная слева шкала указывает на процент различий между ДНК этих современных приматов, а справа – расчетное количество миллионов лет, прошедших с тех пор, когда у них в последний раз был общий предок. Например, обыкновенные и карликовые шимпанзе отличаются приблизительно 0,7% ДНК и разошлись около трех миллионов лет назад; мы отличаемся от обоих этих видов 1,6% ДНК и разошлись с их общим предком приблизительно семь миллионов лет назад, а горилл от нас или шимпанзе отличают 2,3%, а с общим предком, от которого происходим мы и оба вида шимпанзе, они разошлись примерно десять миллионов лет назад 585.

Людям хочется верить, что мы сильно отличаемся от других видов, – и они имеют на это полное право! Мы отличаемся. Мы – единственный вид, обладающий дополнительным средством сохранения и передачи замысла: культурой. Это – преувеличение; другие виды также обладают рудиментами культуры, и их способность передавать информацию «поведенчески», а не только генетически сама по себе является важным биологическим явлением586, но эти виды не выработали культуру настолько развитую, как у нашего вида. У нас есть язык, основной инструмент культуры, а язык открывает в Пространстве Замысла новые области, куда есть доступ лишь у нас. За несколько кратких тысячелетий (с точки зрения биологии – лишь мгновение) мы уже использовали свои новые методы исследования, чтобы изменить не только свою планету, но и сам процесс проектирования и конструирования, приведший к нашему появлению.

Как мы уже поняли, человеческая культура – не всего лишь подъемный кран, собранный из других кранов: она сама создает подъемные краны. Культура – настолько мощная комбинация кранов, что способна сгладить многие – хоть и не все – ранее наблюдавшиеся генетические вызовы и процессы, которые создали нас и продолжают с нами сосуществовать. Мы часто ошибаемся, принимая культурную инновацию за генетическую. Например, всем известно, что средний рост людей за последние несколько столетий стал существенно больше. (Посещая такие памятники недавней истории, как парусник «Железнобокий старина», стоящее на приколе в Бостонской гавани военное судно начала XIX века, мы обнаруживаем, что под палубами до смешного тесно – неужто наши предки были карликами?) В какой степени мы обязаны этим стремительным изменением роста генетическим изменениям нашего вида? Если и обязаны, то не так уж сильно. Со времен спуска «Железнобокого старины» на воду в 1797 году сменилось всего около десяти поколений людей, и даже если бы популяция испытывала сильное давление отбора в пользу высоких особей (а есть ли тому свидетельства?), для достижения столь разительного эффекта времени прошло слишком мало. В действительности сильно изменился уровень здоровья людей, диета и условия жизни; именно они и привели к столь существенному изменению фенотипа; это на 100% плод культурных нововведений, распространявшихся посредством культурного обмена: образования, популяризации новых приемов агротехники, мер по охране общественного здоровья и т. д. Любому, кого беспокоит «генетический детерминизм», следует напомнить, что практически все различия, наблюдаемые между, скажем, современниками Платона и людьми, живущими ныне, – их физические возможности, симпатии, склонности, надежды на будущее – следует объяснять культурными различиями, ибо от Платона нас отделяет меньше двухсот поколений. Однако изменения окружающей среды, возникшие под влиянием культурных новшеств, так быстро и существенно меняют ландшафт фенотипической экспрессии, что они, в принципе, могут быстро изменить направление давления генетического отбора – эффект Болдуина является простым примером подобного изменения давления отбора под действием широко распространенной модификации поведения. Хотя важно помнить, насколько медленно в целом идет процесс эволюции, нам никогда не следует забывать, что давлению отбора инерция вовсе не знакома. Довлевшие миллионы лет вызовы могут исчезнуть в мгновение ока; и, разумеется, для появления новых видов давления отбора достаточно одного-единственного извержения вулкана или появления нового болезнетворного организма.

Культурная эволюция происходит на много порядков быстрее, чем генетическая, и отчасти благодаря этому она делает наш вид особенным; однако она также превратила нас в существ, глядящих на жизнь с точки зрения, совершенно отличной от занимаемой другими животными. Строго говоря, неясно, есть ли у представителей других видов какие-либо точки зрения. Однако у нас она есть; мы можем по каким-то соображениям решить блюсти обет безбрачия; мы можем принять законы, определяющие, что можно и что нельзя есть; мы можем создать сложную систему поощрения определенных типов сексуального поведения и наказания за другие, и так далее. Наши взгляды на жизнь кажутся нам настолько обоснованными и очевидными, что мы часто поддаемся соблазну волей-неволей приписать их другим существам – или же природе в целом. Один из любимых моих примеров такой распространенной когнитивной иллюзии – замешательство, в которое приходят исследователи, пытающиеся дать эволюционное объяснение сну.

Но почему сну в принципе необходима некая «очевидная биологическая функция»? В объяснении нуждается тот факт, что мы бодрствуем, и, по всей видимости, объяснение это вполне очевидное. Как отмечает Раймо, в отличие от растений животные должны бодрствовать, по крайней мере, какую-то часть времени, чтобы искать пищу и размножаться. Но как только вы начинаете вести активный образ жизни, анализ выгод, издержек и открывающихся возможностей далеко не очевиден. В сравнении со спячкой бодрствование обходится дороже. Следовательно, Мать-Природа экономит, на чем только может. Если бы мы смогли, то «проспали» бы всю жизнь. В конце концов, именно так и поступают деревья: они зимуют в глубокой коме, поскольку больше заняться нечем, а летом – «летуют» в чуть более поверхностной коме – состоянии, которое, когда представителю нашего вида не посчастливится в нем оказаться, врачи называют вегетативным. Если, пока дерево спит, в лес явится дровосек – что ж, это постоянно присутствующий в древесной жизни риск. Но разве для спящего животного риск нападения хищника не выше? Вовсе необязательно. Покидать логово тоже рискованно, и если мы собираемся минимизировать эту рискованную фазу, то можно с тем же успехом замедлить в ожидании благоприятного момента метаболизм, сохраняя энергию для главного – размножения. (Разумеется, все куда сложнее, чем я рассказываю. Я хочу просто показать, что анализ выгод и издержек совершенно неочевиден, и этого достаточно, чтобы избавиться от чувства парадоксальности.)