Возможно, самой большой ошибкой критиков геноцентризма является часто звучащее заявление, будто у генов попросту не может быть интересов573. Если воспринять это возражение серьезно, то оно может вынудить нас отбросить множество драгоценных и проницательных догадок, – однако говорить так значит просто ошибаться. Даже если гены не могут действовать в своих интересах подобно тому, как мы можем действовать в наших, они вполне могут иметь их самым непротиворечивым и очевидным образом. Если интересы могут быть у общества или «Дженерал моторс», то они могут быть и у генов. Можно делать что-то ради себя, или ради детей, или ради искусства, демократии… арахисового масла. Мне сложно представить, почему кто-нибудь может захотеть сделать благополучие и дальнейшее процветание арахисового масла высшей целью, но его можно вознести на пьедестал с той же легкостью, что и искусство или детей. Человек может даже решить – хотя выбор это будет странный, – что больше всего желает защитить и приумножить собственные гены – пусть даже ценою своей жизни. Ни один разумный человек такого решения не примет. Как пишет Джордж Вильямс: «У личной озабоченности интересами (долгосрочным увеличением среднестатистической распространенности) генов, полученных в лотерее мейоза и оплодотворения, нет никаких вразумительных оснований»574.

Но это не означает, что не существует сил, действующих ради – или в интересах – генов. На самом деле до недавнего времени гены были основными выгодополучателями всех процессов отбора на планете. Я имею в виду, что процессов, у которых был бы иной основной выгодоприобретатель, попросту не было. Бывали случайности и катастрофы (удары молний и цунами), но никаких постоянных процессов, действующих во имя чего-либо кроме генов.

Чьим интересам наиболее непосредственным образом отвечают решения, принимаемые в ходе естественного отбора? Бесспорно, возможны конфликты между генами и телами (между генами и фенотипическими экспрессиями генотипов, частью которых они являются). Более того, никто не сомневается, что притязания тела на звание основного выгодоприобретателя становятся необоснованными, как только оно выполняет поставленную перед ним задачу – размножение. Как только лососи поднимутся по течению реки и успешно вымечут икру – для них все кончено. Они буквально разваливаются на части, поскольку не существует никакого эволюционного давления, побуждающего к появлению усовершенствований конструкции, которые помешали бы им разваливаться и подарили спокойную и долгую старость, которой многим из нас удается насладиться. В целом, таким образом, тело – всего лишь инструмент, а значит, в череде тех, кому идут на пользу «решения» естественного отбора, оно занимает лишь второе место.

Это так для всей биосферы и повторяется сходным образом с несколькими существенными модификациями. Во многих таксономических группах родители умирают до рождения своих потомков, и вся их жизнь является подготовкой к одному-единственному кульминационному моменту – воспроизводству. Другие – например, деревья – дают жизнь множеству поколений и потому могут соперничать со своим потомством за солнечный свет и иные ресурсы. Млекопитающие и птицы обычно тратят много энергии и усилий на заботу о потомстве, а потому у них появляется намного больше возможностей «выбрать», принесут ли их действия пользу им самим или их детенышам. Создания, перед которыми никогда не встает такой выбор, могут быть спроектированы «с допущением» (неявным допущением Матери-Природы), что это попросту не тот вопрос, который требует какого-либо внимания проектировщика.

Предположительно, система управления, к примеру, мотылька устроена так, чтобы ради генов безжалостно принести в жертву его тело, как только для того возникнет стандартная и узнаваемая возможность. Давайте пофантазируем: представьте, что мы каким-то способом хирургически заменили эту стандартную систему (командующую: «К черту торпеды, вперед на полной скорости!») системой, отдающей предпочтение телу («К черту гены, я забочусь лишь о себе!»). Что может сделать новая система такого, что тем или иным образом не сводилось бы к самоубийству или бессмысленным метаниям? Мотылек просто не может воспользоваться какими-либо возможностями, не связанными с жизненной задачей самовоспроизводства. Сложно серьезно отнестись к повышению качества жизни, если мы говорим о краткой жизни мотылька. Птицы, напротив, могут оставить полное яиц гнездо, когда им самим угрожает та или иная опасность, и это больше похоже на то, как зачастую поступаем мы; однако поступить так они могут потому, что способны свить новое гнездо – пусть не в этом году, а в следующем. Сейчас они заботятся о себе – но только потому, что это повышает шансы их генов на воспроизводство впоследствии.

Мы другие. Человеческая судьба может пойти множеством альтернативных путей, но тогда встает вопрос: как и когда появилось это разнообразие? Нет сомнений, что многие люди спокойно и понимая, что делают, решили избежать связанных с беременностью и родами опасностей и боли ради безопасности и удобства «бесплодной» жизни, приносящей иные радости. Культура может склонять к иному (прибегая к таким многозначительным словам, как «бесплодный»), и это и в самом деле нечто обратное фундаментальной стратегии всякой жизни, но тем не менее такое случается часто. Мы понимаем, что вынашивание и воспитание потомства – лишь один из возможных жизненных проектов и, если вспомнить о наших ценностях, вовсе не самый важный. Но откуда взялись эти ценности? Как, если не в результате чудесной хирургической операции, были они привиты нашей системе управления? Как получилось так, что мы смогли ввести конкурирующую концепцию, которая часто может перевесить интересы наших генов, – тогда как другие виды этого не сумели?575 Об этом пойдет речь в следующей главе.