по романам для девиц. Но, может быть, вы читали книги для взрослых? Вам никогда не случалось читать, что существует страсть? Страсть, которая готова на все. Эта страсть совершает преступления, но и заставляет прощать их.

– Хорошо, но если объект вашей страсти не хочет, не желает ее?

– Тогда берут то, что хотят, преступлением или силой, а если не удается – умирают.

– Не понимаю.

– Я знаю, что вы не понимаете… Вот я хотел мстить вашему отцу. Он валялся здесь у моих ног, и я торжествовал. Мне было не жаль его, но когда я подумал о его семье, я вспомнил мою мать и решил, что порву векселя и тем кончу всю эту историю: мне довольно было его унижения.

Если бы вместо вас он послал вашу мать, сестер или брата – ведь я бы отдал эти векселя. Но он судил меня по себе – он послал вас!

– Не смейте говорить о моем отце.

– Хорошо, я не буду говорить о нем… Я прекрасно знаю, отдай я вам тогда векселя, вы бы были мне благодарны, хотя в душе считали бы меня все равно мошенником. Вы взяли бы векселя и ушли бы – ушли навсегда – были бы для меня потеряны… а я, пойми, я не мог жить, не видя тебя… мне надо целовать тебя, чувствовать тебя в своих объятиях… последний раз, когда я отдал тебе вексель за одно пожатие твоей руки – думал увидеть на твоем лице хоть искру прощения… Аня, Аня, какую казнь я себе устроил. Я противен, жалок сам себе – и не могу от тебя оторваться… – И Григорьев закрыл лицо руками.

– Федор Данилович, можете вы сделать мне большое удовольствие? Не говорите вы мне о страсти и о любви, имейте деликатность не заставлять меня это выслушивать… Сегодня вы еще приличны, а то иногда вы несете такую… ну, как это выразить – такую «поэтическую порнографию». Можете вы говорить иначе?

– Как же я должен говорить?

– Ну, хоть так, как вы говорили со мной при первой встрече. Вы были купец – я товар, – с насмешкой говорит Аня, – и, уверяю, мне было легче с вами.

– Вам было легче? – спрашивает он, смотря в огонь.

– Да.

– Хорошо. Пусть будет по-вашему… Я думал, что, говоря правду, я не так буду ненавистен вам.

– Я в эту вашу правду не верю и не понимаю, как можно любить женщину, которая, как я, продает себя за деньги!

– Странная вы, – произносит он, не смотря на нее. – Разве вы не слыхали, не читали, как мужчина жертвует всем: честью, долгом, состоянием женщине, прекрасно зная, что эта женщина не любит, не ценит, может быть, ненавидит его – и одни его деньги нужны ей. Зачем далеко ходить: ваш отец…

– Я вас просила…

– Простите.

Аня сидит молча несколько минут, облокотившись локтями на колени, потом говорит:

– Все это странно и непонятно – и мне кажется таким диким. Если бы я была мужчиной, я не могла бы любить продажную женщину…

– Да понимаете ли вы, что вы говорите! Как вы можете сравнить себя с этими женщинами!

– Да чем же я для вас лучше?

– Боже мой! Вы святая, вы героиня! Вы не верите мне, но ведь моя любовь, по вашей теории, вполне логична. Что же удивительного, что я люблю святую, героиню!

Аня вдруг рассмеялась.

Григорьев вздрагивает: он первый раз слышит смех Ани.

– Какая психологическая путаница! – говорит она задумчиво.

– Если бы вы знали, Аня, в каком кошмаре я теперь живу. У меня на руках большое дело – завод, дело общее с моими братьями – они сделали меня доверенным, – я несу ответственность пред ними… а я не могу ничем заняться, ничего не могу делать, я никуда не хожу… я только люблю вас, Аня… это кошмар… бред.

– От вас зависит прекратить все это – отдайте мне бумаги.

– Никогда!

Аня пожимает плечами.

– Поймите, – снова начинает он, – я не могу жить без вас, а если я отдам вам векселя – я не увижу вас больше… У меня их пять… и еще пять раз я могу целовать ваши губы… ваши плечи…

– Вы обещали мне больше не говорить о вашей дурацкой любви, – резко говорит Аня. – Ну отдайте мне векселя, и я разрешу вам видеть меня на улице, в театре…

– Не могу – это будет еще худшая мука – пусть лучше мои пять векселей! А там хоть смерть!

– Не говорите о смерти – это самое легкое… Когда я собиралась к вам в первый раз – я поняла, что жить иногда труднее.

– Аня, не говорите этого – мне так больно.

– Если вам вправду больно – я очень рада, – спокойно говорит Аня.

– Вы очень меня ненавидите? Я вам очень противен?

– Я очень отупела за это время. Я иду к вам, как к зубному врачу: надо выдернуть зуб – ну и идешь.

Григорьев толкает стул ногой и начинает ходить из угла в угол.

– Не ходите вы, пожалуйста! – с досадой говорит Аня. – Я не люблю, когда около меня ходят, как маятник…

Молчание.

Григорьев подходит к Ане и, бросив ей на колени вексель, говорит задыхаясь:

– Вот вам шестой! Уходите – уходите скорей!

Аня быстро прячет вексель, встает и снова опускается на кресло.

– Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.

Он смотрит на нее с удивлением.

– У вас дома какое-нибудь несчастье?

– Нет, слава богу, все благополучно – только… только ужасно скучно – я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.

Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.

– Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?

– Что ж, пожалуй, давайте, – равнодушно говорит она, – только, пожалуйста, здесь – у камина.

Аня вернулась поздно.

Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.

Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…

Странно – этот человек очень умен, много видел и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе – только поцеловал ее руку и поблагодарил «за иллюзию счастья».

Не будь этой «любви», она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был «только» знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…

– Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, – слышит она голос матери.

Что же теперь