Аня, шатаясь, дошла до своей комнаты и повалилась на диван. Покоя… ради бога, покоя!

– Аня, на тебя противно смотреть: вечно ты валяешься.

Аня приподнимает голову и бессмысленно смотрит на мать.

– Лицо у тебя заспанное, глупое…

– Я только сейчас прилегла, мама. Тебе что-нибудь надо?

– Ничего мне не надо, но мне просто неприятно смотреть, как ты распустилась за последнее время.

Варвара Семеновна садится у стола.

Лицо ее – бледное, желтое, измученное.

Сердце Ани сжимается мучительной жалостью, она берет руку матери и прижимается щекой к этой худой, горячей руке, но мать отдергивает руку.

– Какая у вас, у всех, скверная привычка подлизываться, когда вам начинают что-нибудь говорить: словно хотите заткнуть рот.

Я пришла тебе сказать, что ты обленилась и распустилась… Раз ты взялась вести хозяйство, так делай это как следует. Я не понимаю, как можно целый день ничего не делать, ничем не интересоваться, ничем не заниматься. Читаешь вот такие глупости… – И Варвара Семеновна с презрением отталкивает лежащую на столе книгу Уэллса. – Все мы чем-нибудь заняты: сестры твои на курсах, брат в университете, ты одна болтаешься без дела…

– Мамочка, – вдруг совсем по-детски вырывается у Ани, – не брани меня, не сердись – поговори со мной о чем-нибудь ласково.

Варвара Семеновна удивленно взглядывает на дочь.

– Что это тебе вздумалось сентиментальничать? Ты всегда ко всем равнодушна.

– Неужели, мама? Я, правда, не ласковая, но иногда мне так хочется приласкаться к тебе и приласкать тебя. Я только не умею, но если бы ты знала, мама, как я тебя люблю.

– Я никогда не требую поцелуев и слов – мне приятнее, чтобы мне доказывали любовь ко мне на деле, я желала бы видеть более внимания к моему комфорту, к моим привычкам. Я не могу этого требовать от других детей – они заняты, но ты, что ты делаешь? Целый день валяешься.

– Да, ты права, мама, я немного запустила хозяйство – я подтянусь, – говорит Аня спокойно.

Она смотрит в лицо матери: как она осунулась, постарела! Стала такая слабая и худенькая за последнее время.

– Мамочка, отчего ты не съездишь недельки на две к тете в деревню – ведь доктор советовал тебе.

– Какие глупости! – пожимает плечами Варвара Семеновна.

– Поезжай, мамочка, – ласково просит Аня.

Варвара Семеновна подозрительно взглядывает на дочь.

– Что это ты – точно меня выживаешь? – насмешливо говорит она, поднявшись со стула.

И Аня чувствует, что мать, измученная своими подозрениями, и ее считает своим врагом.

Она чувствует, что мать все бы простила отцу, только бы он вернулся к ней. «Такая» любовь все прощает, это та же самая любовь, как у отца, как у «того» – чувственная любовь.

Только женщина никогда не сознается в этом. Никогда. Женщина придумает себе тысячу оправданий, чтобы доказать, что ее любовь – одна «душевная» склонность. Мужчина в такой любви сознается открыто. Женщина чище или стыдливее? Но что такое стыдливость?

Разве полная, ясная чистота может быть стыдлива?

Аня помнит, как бонна раз бранила двенадцатилетнюю Лиду. Это было в деревне, был жаркий день. Лида разделась и полезла купаться в речку вместе с деревенскими мальчишками, с которыми она играла. Аня помнит безмятежно чистый взгляд Лиды, которым она смотрела на возмущенную немку, совершенно не понимая, чего та так волнуется.

А теперь Лида стесняется надеть декольтированное платье…

Стыдливость – первое проявление порока, бесстыдство – последнее.

Однако, как она теперь все это анализирует. Прежде такие вопросы казались ей глупыми и ненужными, но теперь она знает, как эта чувственность вертит людьми, как пешками. Сколько жизненных проблем она задает людям.

– Что с вами, Аня, отчего вы такая расстроенная? – спрашивает Григорьев.

– Не спрашивайте меня, – нервно отвечает Аня, – мало ли у меня причин быть расстроенной… Да еще вы! Вы звоните по телефону, не соображая, что я не могу отвечать вам.

– Простите, я не подумал…

Аня наливает себе чашку чаю и подвигает тарелку с сэндвичами.

– Я страшно хочу есть… у нас дома сегодня никто не обедал, а я не могу обедать одна… скучно… За большим накрытым обеденным столом сидишь одна и смотришь на пустые приборы… Кстати, что за глупость пришла вам в голову – сделать мне предложение? Неужели вы вообразили, что я соглашусь на это?

– Я вас так люблю, Аня. – И Григорьев берет ее руку.

– Не мешайте мне есть. Поймите, – продолжает она нервно, – что я только жду минуты освобождения, а вы… Вы, кажется, умный человек в житейских делах и вдруг вам вообразилось, что это мне нужно! Нужна кабала на всю жизнь!

– Кабала?

– Конечно, кабала. Зачем я буду связывать себя? А если я полюблю кого-нибудь?

– Не говори, не говори этого… – хватает он ее руку, – не говори! Не люби меня, мучай, презирай, но не говори, что ты полюбишь другого.

– Отчего же мне и не полюбить? Если я никого не любила до сих пор, это еще ничего не значит. Мне теперь даже удобнее – терять нечего.

– Аня, да есть у тебя жалость?!

– К вам? Конечно – никакой! Почему я буду вас жалеть? Жалели вы меня? Жалеет меня отец? Никому, никому до меня нет дела, даже матери! – И Аня вдруг разражается рыданиями.

– Господи, я не прошу награды за то, что я для них всех сделала, что я выношу для них, но… но всякому человеку хочется ласки, теплого слова, а то – одна, одна – вечно одна! И все кругом чужие. Я перестаю их любить, перестаю уважать!

Аня рыдает, рыдает.

Григорьев робко обнимает ее, и она прижимается к его плечу.

Он гладит, целует ее волосы, а Аня бессознательно говорит, позабыв «что» и «кому» она это говорит:

– Я хочу, чтобы поняли, что я устала, измучилась, изломалась!.. Что он делает с нами! Я боюсь говорить, боюсь настаивать, он теперь ничего не видит и не слышит… он уйдет, а она не вынесет этого! Она любит только его одного – мы теперь для нее не существуем… А мы все отдельно… каждый за себя и против всех!

Я не сумела заслужить любви… ну, пусть, но ведь я чувствую, ведь мне тяжело, тяжело, когда никто не любит!

– А я? – слышит она над собой.

Она отшатывается и краснеет: она машинально охватила рукой его шею.

Аня встает, пьет большими глотками чай и еще вздрагивает.

– Я крепко люблю тебя, Аня, как никого никогда не любил. Если я сам низко упал, это не значит, что я не могу восхищаться тобой и