Я прошу вас, — продолжал Наполеон, — не могли бы вы одолжить мне газету или книгу? Не могли бы вы даже одолжить мне какую-нибудь книгу, связанную с наукой?»

Затем Наполеон высказал ряд замечаний по поводу поступка г-на П., продавшего собственную жену[49]. Наполеон заявил, что этот поступок не делает чести губернатору. Если бы подобное случилось во Франции, то генеральный прокурор преследовал бы в уголовном порядке виновных в преступлении. Этот поступок производит впечатление самого постыдного случая, особенно если учесть, как это потом выяснилось, что он был санкционирован властями — и гражданской и военной, — подведомственными губернатору.

Наполеон затем обратил внимание на то, что он никак не может понять, каким образом и откуда «Эдинбургское Ревью» получило так много точной информации, касающейся лично его. «Об этом случае, — заявил он, — связанном с публикацией брошюры «Завтрак трёх друзей», я никогда никому не говорил. Это верно, что её автором был я и что она произвела большое впечатление во Франции, но я не помню, чтобы я кому-то об этом рассказывал.

Тем не менее, «Ревью» допустило несколько ошибок. Я никогда не знал Барраса в Тулоне. Я впервые познакомился с ним в Париже после осады Тулона.

Брак с Марией Луизой, — добавил Наполеон, — не повлиял на мой характер. Я остался точно таким же, каким был и раньше. Никогда ещё ни одна женщина не была так удивлена, как Мария Луиза, когда она узнала, что я почти не прибегаю к мерам предосторожности, чтобы обеспечить свою безопасность. Ей трудно было понять, почему во дворце нигде нет часовых, кроме тех, кто стоял у внешних ворот дворца, что не было вельмож, спящих у дверей императорских апартаментов, что двери во дворце даже не запирались и что в комнатах, где мы спали, не было пистолетов и огнестрельного оружия.

«Почему, — спросила она с удивлением, — ты не принимаешь столько мер предосторожности, как мой отец, которому нечего бояться?»

Я, — продолжал Наполеон, — по своему характеру слишком большой фаталист, чтобы принимать меры предосторожности против покушений на мою жизнь. Когда я был в Париже, я, бывало, выходил на улицу и безо всякой охраны прогуливался среди народа, получал от людей прошения, и часто они так тесно окружали меня, что я не мог пошевельнуться».

Я спросил, в каком бою или в каких боевых схватках он почувствовал себя в наибольшей опасности. Наполеон ответил: «В начале моих военных кампаний.

В Тулоне и особенно в сражении при Арколе. В Арколе подо мной ранили лошадь; животное, сбесившись от боли, зажало удила между зубами и галопом ринулось в сторону врага. В смертельной агонии лошадь бросилась в трясину и испустила дух, оставив меня почти до самой шеи в болоте в таком положении, из которого я сам не мог выбраться. В какой-то момент я подумал, что австрийцы помчатся ко мне и отрежут мою голову, которая возвышалась как раз над поверхностью болота. Они могли бы это сделать, поскольку я не был в состоянии оказать им ни малейшего сопротивления. Однако добраться до меня по болоту было очень трудно, да к тому же на помощь мне бросились мои солдаты, которые спасли меня».

Я спросил его, часто ли он получал лёгкие ранения. Он ответил: «Несколько раз, но к помощи хирурга я едва ли обращался более одного случая, а после ранений меня обычно не лихорадило. В сражении при Маренго пушечное ядро оторвало часть моего сапога и немного содрало кожу ноги, — сказав это, он показал мне шрам на ноге, — но для подобных ран я использовал только обрывок ткани, смоченной солью и водой». Я спросил его о ране, от которой остался глубокий шрам на внутренней части левого бедра, чуть-чуть выше колена. Он объяснил, что это была рана от удара штыком. Я спросил, часто ли убивали под ним лошадей. Он ответил, что в его жизни под ним убили около восемнадцати лошадей.

«Полк под командованием де ла Фера, — продолжал рассказывать Наполеон, — в котором начиналась моя военная карьера, вёл себя так плохо по отношению к жителям Турина, что я был вынужден распустить его. В соответствии с принятым решением я заставил полк отправиться маршем в Париж и там приказал всему полку стоять в парадном построении. Я приказал нескольким полковникам забрать их полковые знамёна и поместить их в церкви Дома инвалидов с траурными лентами. Я распределил офицеров, которые вели себя не так скверно, как главные зачинщики, по другим полкам. Несколько месяцев спустя я вновь сформировал этот полк, но под командованием других офицеров. Прежние полковые знамёна были торжественно вынесены из церкви несколькими полковниками, каждый из которых отрывал от знамени его кусок, затем сжигал его, а новые знамена ставились на положенное им по уставу воинской службы место.

Когда мне было примерно семнадцать лет, — сказал Наполеон, — я чуть было не утонул в реке Саон. Когда я плавал, меня схватила судорога, и после безуспешной борьбы со стихией я пошёл ко дну. В этот момент я пережил все чувства надвигающейся смерти и потерял сознание. Однако, после того как я потонул, быстрое течение реки вынесло меня к песочной отмели и выбросило на самый её край. Я не помню, сколько лежал там в бессознательном состоянии. Я был возвращён к жизни моими юными товарищами, которые, благодаря счастливому случаю, увидали меня лежащим на отмели. Незадолго до этого они решили, что я погиб, так как они видели, как я тонул, но найти меня они не могли: стремительное течение реки отнесло меня на значительное расстояние».

Просматривая ряд номеров газет (в основном газеты, издаваемые в Портсмуте), Наполеон обратил внимание на статью, в которой сообщалось, что N закупил большие земельные участки на севере Ирландии. «Ах, — воскликнул Наполеон, — часть моих денег ушла на покупку этих участков. После моего отречения от престола в Фонтенбло свыше сорока миллионов франков, принадлежавших лично мне, были отобраны у моего казначея около Орлеана[50]. Из этих денег около двадцати пяти миллионов были поделены между Т., М., X. и К. Деньги, захваченные подобным образом, включали свадебное приданое императрицы Марии Луизы, выплаченное в золотых соверенах и в старых немецких монетах. Остаток этих денег был помещён в казначейство Франции. Вся эта сумма была мне гарантирована договором, заключённым в Фонтенбло. Доля моих денег, которую К. присвоил себе, была очень большой, и точная сумма мне известна».

Затем Наполеон обсудил те качества, которые необходимы, чтобы стать хорошим генералом. «Ум генерала должен быть ясным и он обязан видеть всё, как если бы он смотрел через полевую подзорную трубу, и при этом он всегда обязан представлять себе общую картину сражения. Изо всех генералов до меня и, возможно, после меня лучшим был Тюренн. Маршал Сакс — всего лишь просто генерал, лишённый глубокого ума; Люксембург — генерал большого ума; Фридрих Великий — генерал большого и глубокого ума, обладавший быстрой проницательностью и способностью постижения любого дела. Ваш Мальборо, помимо того что он был великим генералом, был также человеком большого ума. Судя по боевым действиям Веллингтона, по принимаемым им решениям и, прежде всего, по его отношению к Нею, я должен заявить, что он — человек неглубокого ума, у него отсутствуют благородство и величие души. Насколько мне известно, такого же мнения придерживаются Бенжамен Констан и госпожа де Сталь, которые считают, что если говорить о нём не как о генерале, а как о человеке, то он — посредственная личность. Однако для того чтобы найти генерала, равного ему в вашей стране, вы должны вернуться во времена Мальборо, но, помимо всего прочего, я думаю, что в историю он войдёт как ограниченный человек».