Мне кажется, что редакция «Известий» поступила по отношению ко мне неправильно и несправедливо.

11 июля 1949 года. Художник Борис Ефимов».

Когда я вышел из Кутафьей башни, где принималась корреспонденция для Кремля, мною вдруг овладел леденящий страх: а не сочтет ли Хозяин дерзкой и даже нахальной мою претензию на правительственную награду. Не проворчит ли: «Пусть скажет спасибо, что не посадили. Приведите-ка его в чувство». И я погиб.

У меня даже возникло желание вернуться и забрать свой конверт. Но понадеялся на судьбу и на то, что вряд ли до Сталина доходят все бесчисленные присылаемые на его имя письма, просьбы, заявления. Мне рассказывали, что в секретариате Хозяина была такая система: ему представляли список лиц, от которых поступали обращения. И в этом списке он отмечал заинтересовавшие его фамилии. Заинтересуется ли он моей?

Прошло дня два, и мне позвонил тот же Л. Ф. Ильичев, который на сей раз был главным редактором «Правды».

— Приезжайте в редакцию.

Приехав в редакцию, я вошел в приемную в тот момент, когда Ильичев в плаще и шляпе выходил из своего кабинета. Я посмотрел на него с удивлением.

— Леонид Федорович, вы меня вызывали.

— Да, да. Но не ко мне. Садитесь и ждите звонка.

Я уселся у стола помощника редактора, возле помещения с телефонными кабинами. Ждать пришлось недолго. Раздался звонок, и помощник жестом указал мне на ближайшую телефонную кабину.

— Ефимов, — раздался голос в трубке, — с вами говорит Поскребышев.

Это была фамилия известного помощника Сталина.

— Здравствуйте, Александр Николаевич.

— Товарищ Сталин считает, что по отношению к вам допущена ошибка. И эта ошибка будет исправлена.

— Огромное спасибо, Александр Николаевич! Огромное спасибо!

И тут я, к собственному удивлению, проявил определенную находчивость.

— Александр Николаевич! Раз уж довелось с вами говорить, то большая просьба.

— А в чем дело?

— Дело в том, что уже месяца два, как я послал в Культпроп товарищу Шепилову большой альбом своих рисунков на основе «Фальсификаторов истории». С тех пор — ни ответа, ни привета.

Поскребышев почему-то засмеялся.

— Ну, это не ко мне. Позвоните секретарю товарища Сталина — Логинову. Он разберется.

Я вернулся домой, как говорится, не чуя под собою ног — как все чудесно обошлось!

На другой день я развернул газету, полагая, что увижу в ней дополнение к Указу о награждении сотрудников «Известий». Но ничего подобного не углядел. Не увидел я этого и на следующий день. Не увидел и через неделю.

«В чем дело? — думал я. — А как же — «ошибка будет исправлена»? Ведь этот человек зря слов не бросает. Неужели забыл?»

Но через некоторое время все стало ясно. Мне позвонил секретарь Комитета по Сталинским премиям Девишев и попросил срочно представить в Комитет свои работы.

— Алим Абдулович, — сказал я, — но сегодня я прочел в газете, что комитет закончил работу и представил в правительство свои предложения.

— Ничего, ничего, — ответил Девишев со смехом в голосе, — пусть это вас не смущает.

Нетрудно было понять — Сталинская премия в глазах Хозяина, да и всех нас, была выше и почетнее, чем любой орден… «Ошибка» была исправлена. Остается добавить, что вышедший к концу года мой альбом «За прочный мир, против поджигателей войны» (товарищ Логинов с этим делом в Культпропе «разобрался» довольно быстро) был в следующем году «по инерции» также награжден Сталинской премией.

Теперь немножко о делах семейных. Я уже говорил, что они были далеко не простые. И отнюдь не стали проще, когда Алик (Александр), мой приемный сын от второго брака, воевавший на Дальнем Востоке против японцев и оставшийся на военной службе в городе Ворошилов (Уссурийск), там и женился. Причем курьезное совпадение: он встретил там девушку — соседку по коммунальной квартире в Москве. Она окончила Второй медицинский институт и была распределена на остров Сахалин. Через год на свет Божий появился мальчик, которого назвали Витиком. Осознав себя бабушкой, моя супруга, не побоявшись почти десятидневного пути по железной дороге, помчалась в Ворошилов. И привезла с собой оттуда в Москву маленького светловолосого Витю, сразу завладевшего моим сердцем. Он быстро освоился в нашей квартире и, между прочим, тут же взял манеру будить меня по утрам простейшим способом: влезал на меня и ручонками открывал мне глаза.

Примерно через год с Дальнего Востока вернулись молодые родители и, как это нередко бывает, разошлись, причем, далеко не по-хорошему… И так получилось, что Витик остался у нас, бабушки и дедушки, на многие годы, очень редко общаясь с отцом и матерью, которые обрели свои семьи. Я и по сей день проживаю вместе с Витей, уже пятидесятилетним, и его очаровательной супругой Верочкой.

…Идет год пятидесятый. Половина века — как и мне, его ровеснику. Дата внушительная, красивая, но для меня ни с какими торжествами не связанная. Хотя я и лауреат Сталинской премии — звание достаточно почетное, но, тем не менее, остаюсь в какой-то степени «персоной нон грата» и никаким общественным чествованиям не подлежу. Поэтому я охотно соглашаюсь на предложение Льва Романовича Шейнина поехать вместе в Кисловодск, отдохнуть и полечиться. Мне-то, откровенно говоря, лечиться было не от чего. Но Лев Романович к этому времени обзавелся болезнью, не совсем обычной и, увы, неизлечимой — ракобоязнью. Он не переставал говорить о коварстве этого недуга, который, по его словам, может возникнуть из любой родинки, бородавки, царапины. Помню, однажды он чуть не насильно поволок меня на прием к видному профессору, генералу медицинской службы.

— Уверяю вас, Боря, — настаивал он, — это необходимо. Надо время от времени проверяться. Сначала профессор посмотрит меня, а потом вас.

Так и сделали. Я подождал в приемной, куда минут через двадцать вышел Шейнин, и вошел в кабинет. Профессор осмотрел меня быстро, довольно небрежно и отпустил, сказав, что не видит оснований для беспокойства и специального обследования. Но Шейнин вцепился в меня мертвой хваткой.

— Боря! Скажите честно, что он сказал вам обо мне? Ничего от меня не скрывайте! Что он сказал?

— Левушка! Ничего он о вас не говорил.

— Нет! Говорите правду! Не сказал ли он — плохи дела у нашего Льва Романовича?

— Клянусь вам, Левушка, абсолютно ничего такого он не говорил!

Но Шейнин смотрел на меня подозрительно и долго не мог успокоиться…

Весьма любопытной фигурой остался он в моей памяти — личность своеобразная, парадоксальная, ни в какие привычные рамки не вмещающаяся. В чем же был его парадокс? В нем как бы совмещались два человека. Один — веселый, общительный, остроумный балагур, «душа общества», подкупающий редким даром рассказчика, мастер добродушных, смешных розыгрышей. С ним охотно дружили такие известные деятели культуры, как Иван Берсенев, Григорий Александров, Юрий Завадский, Василий Гроссман, братья Тур, Фаина Раневская, Роман Кармен, Мария Миронова, Константин Симонов, многие другие. Шейнин был также одаренным литератором — его перу принадлежит книга «Записки следователя», «бестселлер» той поры, а также пьесы и киносценарии. Но был и другой, как бы остававшийся в тени Шейнин — следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР И многие уже догадывались, что в компетенции Шейнина не только уголовники — жулики, воры и спекулянты, описываемые в «Записках следователя» весело и благодушно, но он имеет прямое касательство к страшной карательной машине сталинского режима, тем более что не была секретом его непосредственная близость к Андрею Януарьевичу Вышинскому, бессменному обвинителю на инсценированных процессах 30-х годов. Думается, что Лев Романович, будучи по должности помощником такого человека, не мог не знать, как добывается признание от «врагов народа» (согласно постулату Вышинского — «признание — царица доказательств»), хотя мне не верится, что он был непосредственно причастен к пыткам и истязаниям.