Мы дружили, что называется, домами. Я был для него — Боря, он для меня — Левчик. Помню забавный эпизод, когда Левчик пригласил нас с женой к себе домой обедать, предупредив, что будут также Александров с Орловой, пойдет разговор о планируемом кинофильме по его сценарию, оформление которого, как я догадывался, он хотел предложить мне. Моя жена, весьма щепетильная в вопросах этикета, не переставала мне напоминать, что на обед ни в коем случае не принято опаздывать и что мы должны быть у Шейниных минута в минуту к шести часам, согласно приглашению. И помню, я свято поверил жене, что можно опаздывать куда угодно, но только не к обеду. И поэтому, когда мы подошли к подъезду, где жил Шейнин и, взглянув на часы, обнаружили, что до шести остается еще семь минут, я предложил погулять на улице перед домом, чтобы позвонить в квартиру Левчика точно в срок. Так мы и сделали, но на наш звонок дверь не открылась. За ней слышались только чьи-то торопливые шаги, какие-то приглушенные голоса. Подождав пару минут, я позвонил снова. На этот раз за дверью вообще ничего не было слышно. Мы в недоумении переглянулись. Еще один звонок также не дал результатов. Мы не знали, что и думать, но дверь неожиданно отворилась и перед нами предстал Шейнин в подтяжках и в одном ботинке.

— Тамара! — закричал он в глубь квартиры. — Пришли гости.

— Я еще не готова! — послышался отдаленный голос его жены. — Попроси подождать.

Широким гостеприимным жестом, ничуть не смущаясь, Шейнин пригласил нас к себе в кабинет и куда-то исчез.

— К обеду не принято опаздывать, — прошипел я, глядя на жену.

Она молча развела руками.

Примерно минут через сорок появились Григорий Александров и Любовь Орлова, еще минут через двадцать нас пригласили к столу. Как я и ожидал, после обеда пошел разговор о задуманном Шейниным фильме «Встреча на Эльбе». Должен сказать, что от оформления этого фильма я уклонился: все-таки не мой жанр.

Шейнин продолжал преуспевать на литературно-театральном поприще. Его пьесы (некоторые в соавторстве с братьями Тур) ставились в таких театрах, как Камерный и Ленинского комсомола, выходили на экран фильмы по его сценариям, переиздавались, дополненные новыми увлекательными новеллами «Записки следователя». Надо думать, что он преуспевал и в своей ипостаси «следователя по особо важным делам». Он был, как говорится, «в полном порядке».

И вдруг… Встретив как-то на улице Сергея Михалкова, я от него услышал:

— А знаешь, Боря, этого толстяка Шейнина посадили. Говорят, упал в обморок, когда за ним пришли. Там теперь, поди, похудеет.

Я остолбенел.

— Да ты что, Сережа? Шейнина посадили? Да он сам всех сажает.

— Ну и что? — философски заметил Михалков. — Сажал, сажал и досажался…

Забегая вперед, скажу, что Шейнин года через полтора так же внезапно как и был арестован, вышел на свободу. Мы с ним встретились в Серебряном бору и, естественно, разговорились. Конечно, он не стал посвящать меня в причины своего ареста, ограничившись чисто бытовыми подробностями, и сказал, между прочим:

— Боря, спросите у Тамары, с каким олимпийским спокойствием я уходил из дома.

Я вспомнил слова Михалкова и, признаться, остался в недоумении: что было тогда — «обморок» или — «олимпийское спокойствие». Однако меня не переставали интересовать причины его ареста, и однажды, при встрече на улице, оглянувшись по сторонам и понизив голос, Шейнин произнес одно единственное слово:

— Михоэлс….

Смысл этого, более чем краткого ответа стал мне ясен только несколько лет спустя, когда после смерти Сталина люди стали более откровенны и Шейнин поведал мне, что с ним произошло. Я узнал, что он был командирован в Минск в качестве «следователя по особо важным делам» в связи с загадочной гибелью выдающегося артиста Михоэлса. И для опытного Шейнина не представило труда установить, что никакой автомобильной аварии, о которой официально было объявлено, не произошло, а имело место хорошо подготовленное циничное убийство, следы которого вели непосредственно в органы государственной безопасности и, в частности, к весьма высоким особам. Можно не сомневаться, что самая тщательная слежка велась и за «следователем по особо важным делам», от которого, видимо, ожидали, что он подтвердит факт «автомобильной аварии» и чистую случайность гибели Михоэлса. Таким образом, следовательская зоркость, опыт и умение Шейнина оказали ему в данном случае плохую услугу.

«Наверху» сочли необходимым немедленно убрать слишком дотошного следователя.

Один из руководителей Еврейского антифашистского комитета, в дни войны посещавший США и пламенно агитировавший там за поддержку Советского Союза против гитлеровского фашизма, Михоэлс не был арестован вместе с Фефером, Лозовским, Маркишем, Квитко, Зускиным, другими общественными деятелями, поэтами, артистами — членами Комитета. Для него по указанию Сталина была применена другая форма расправы…

Михоэлса провожали в последний путь с большим почетом. Мне довелось присутствовать на многолюдной панихиде в помещении ГОСЕТа (Государственного еврейского театра, вскоре по указанию свыше закрытого). Выступали друзья и почитатели великого артиста — Александр Фадеев, другие выдающиеся русские писатели, торжественно и печально звучала музыка, пел Иван Козловский. А через короткое время было официально объявлено, что Михоэлс — буржуазный еврейский националист и агент американской террористической организации «Джойнт».

Следующей еще более широко задуманной антисемитской акцией должно было стать разоблачение «убийц в белых халатах» — арест группы крупнейших врачей еврейской национальности, профессоров, работавших в лечебном управлении Кремля. Их обвиняли в злоумышленном неправильном лечении, якобы ставшем причиной смерти Жданова и других высоких партийных сановников, а также в том, что они замышляли убиение самого «Отца и Учителя». По детально разработанному сценарию они после суда должны были быть преданы публичной казни на Лобном месте на Красной площади. И дело «убийц в белых халатах» должно было стать прелюдией к тотальной депортации их соплеменников в дальние лагеря Сибири. Осуществлению этого умело разработанного плана помешало только то, что Сталин неожиданно для самого себя отправился в мир иной.

…Казалось, что Сталин никогда не умрет. Во всяком случае, люди верили, что он, как многие кавказские долгожители, может прожить до ста лет. В глазах миллионов, думается мне, он был уже не человеком, а неким суровым и грозным явлением природы, как леденящий полярный холод или сжигающая все живое тропическая жара, как многолетняя гибельная засуха или эпидемия чумы. Но, страшно сказать, люди нашей страны привыкли жить в этой атмосфере, они так же освоились со своими условиями существования, как с ними осваиваются люди, живущие у подножия действующего вулкана под постоянной угрозой погибнуть при извержении огненной лавы. Люди жили своей повседневной жизнью, влюблялись и ревновали, вступали в браки и разводились, пели песни, сочиняли стихи и музыкальные произведения, писали романы и пьесы, строили города, фабрики, заводы, мосты, прокладывали железные дороги, воздвигали гигантские электростанции. И рядом с высоким созидательным трудом, рядом с развитием культуры и искусства существовали подлая жестокость, гнусное доносительство, низменный страх, всеобщая подозрительность. Ни для кого не было секретом, что многие «стройки века» возводятся миллионами людей, безвинно репрессированных и составляющих население огромного ГУЛАГа (десятков концентрационных лагерей) — своего рода государства в государстве.