– А что, если непонятно, сколько баллов проставлять – три или четыре?

– Если непонятно, Джафет, то это всегда три.

Мааза Колофски («Туманность Лошадиная Голова», утопия о жизни на Земле после того, как страшная эпидемия уничтожила всех особей мужеска пола) поднимает руку:

– Криспин, а вы дадите нам задание на каникулы?

– Да. Сочините от имени пяти ваших персонажей пять писем, адресованных вам лично. Все знают, что такое письмо?

– Мейл на бумаге, – отвечает Луис Баранкийя («Жуткий тип на занятиях йогой» о жутком типе, который занимается йогой); моя доинтернетность не вменяется в заслугу, и студенты над ней вечно подшучивают. – И что мы должны изложить в этих письмах?

– Краткие истории жизни ваших персонажей. Кого и что ваши герои любят или презирают, каково их образование, где и кем они работают, их финансовое положение, политические взгляды, социальная принадлежность. Их страхи. Скелеты в шкафу. Пристрастия. Самое большое сожаление. Кто они – верующие, агностики или атеисты? Страшит ли их смерть? – Вспоминаю о Холли, проглатываю вздох и продолжаю: – Случалось ли им когда-нибудь видеть труп? Или привидение? Сексуальная ориентация. Стакан наполовину полон, наполовину пуст или же просто слишком мал? Манера одеваться – щегольская или неряшливая? Это письмо, так что следует учитывать речевую характеристику ваших персонажей. Как они изъясняются: назовут собеседника «витией» или «треплом»? Сквернословят ли они или воздерживаются от употребления ругательств? Какие выражения и обороты слишком часто встречаются в их речи? Когда они в последний раз плакали? Понимают ли они точку зрения собеседника? В лучшем случае одна десятая того, что вы напишете, войдет в окончательный текст, но эта одна десятая отзовется надежной твердостью дубового бруса, – для наглядности я пристукиваю костяшками пальцев по столу, – а не хлипкостью клееных опилок. Да, Эрсилия?

– По-моему, – гримасничает Эрсилия Хольт (триллер под названием «Человек с ледорубом», о противостоянии триад и талибов в Ванкувере), – писать письма самому себе может только… псих.

– Согласен, Эрсилия. Писатель заигрывает с шизофренией, пестует синестезию и проникается обсессивно-компульсивным расстройством. Ваше искусство поглощает и вас, и вашу душу, и в определенной степени ваше психическое здоровье. Создание романов, которые заслуживают прочтения, выедает ваш мозг, разрушает ваши отношения с близкими и родными и донельзя калечит вам жизнь. В общем, я вас предупредил.

Мои десять аспирантов мрачнеют. Так им и надо.

– Искусство пожирает своего создателя, – говорю я.

В опустевшей преподавательской Клод Мо (медиевист, на временном контракте) и Хилари Закревска (лингвист, тоже на временном контракте) почтительно внимают разглагольствованиям Кристины Пим-Лавит (завкафедрой политологии, председателя должностной комиссии). Если по истечении испытательного срока контрактникам не предложат постоянную должность в Блайтвуде, то ни один колледж Лиги плюща их не возьмет. Кристина Пим-Лавит призывно машет мне рукой:

– Присаживайтесь, Криспин. Я рассказываю Хилари и Клоду, как везла Джона Апдайка и Афру Бут на семинар в Айове, а у меня лопнула шина. Вы ведь с ними знакомы, правда?

– Весьма поверхностно, – говорю я.

– Не скромничайте, – велит штатный профессор на пожизненном контракте.

А я и не скромничаю. Да, я брал интервью у Апдайка для журнала «Нью-Йоркер», но тогда я еще был анфан-териблем британской словесности, а мои книги великолепно продавались в США. С Афрой Бут мы не виделись бог знает сколько лет, с тех самых пор, как она в Перте пригрозила мне судебным иском. С неожиданным энтузиазмом вспоминаю о стопке студенческих работ на письменном столе у меня в кабинете и поспешно откланиваюсь.

– Проверка сочинений в последний день семестра? – восклицает Кристина Пим-Лавит. – Ах, если бы все наши преподаватели были столь же добросовестны, как вы, Криспин!

Заверяю всех, что обязательно приду на рождественскую вечеринку, и выхожу в коридор. К приглашенному профессору колледжа не липнет навоз факультетских интриг, но если на будущий год мне предложат полную ставку, то придется залезть в коровью жопу так глубоко, что будут видны только подошвы ботинок. А деньги мне очень нужны, тут и думать нечего. По «договору о возмещении затрат», который моему бывшему агенту Хэлу удалось согласовать с моим бывшими издателями, я отдаю им семьдесят пять процентов моих скудных авторских отчислений от объема продаж. Вдобавок, мне нужна работа «с проживанием». Дом в Хэмпстеде чудом удалось сохранить, но я вынужден его сдавать. Полученная арендная плата идет на выплату алиментов Зои. Между прочим, Зои наотрез отказалась пересмотреть размер выплат. «С какой стати, Криспин? Из-за того, что ты обрюхатил свою испанскую подружку? Нет уж!» Кармен не науськивает на меня юристов, но воспитание ребенка – весьма дорогое удовольствие, даже в Испании.

– Я герой, Криспин! – Иниго Уилдерхофф с грохотом волочет по лестнице увесистый чемодан, одаряет меня улыбкой телеведущего. – Только что объяснил вашему приятелю, как пройти к вам в кабинет.

Я останавливаюсь:

– Моему приятелю?

– Вашему приятелю из Англии.

– Он представился?

Иниго оглаживает профессорскую бородку:

– Гм, знаете, нет. Лет около пятидесяти. Высокий. С повязкой на глазу. Извините, Криспин, но меня ждет такси, мне пора. Повеселитесь сегодня на вечеринке и за меня. Au revoir[91], до января.

Я едва успеваю попрощаться, а чемодан Иниго Уилдерхоффа уже бум-бум-бумкает по ступеням к подножью лестницы.

С повязкой на глазу? Одноглазый тип?

Спокойствие. Только спокойствие.

Дверь в мой кабинет приоткрыта. Секретарши нет; посторонних в Блайтвуд-колледже не боятся, потому что до ближайшего города – две мили. Осторожно заглядываю внутрь… Никого. Возможно, какой-нибудь великовозрастный заочник в корригирующих очках хотел попросить у меня автограф, чтобы подороже сбыть книгу на eBay, а британский акцент Уилдерхоффу послышался. Наверное, гость увидел пустой кабинет и тактично удалился, решив дождаться официального открытия моей лавочки в 15:00. Облегченно вздохнув, подхожу к письменному столу.

– Дверь была открыта, Криспин.

Я вскрикиваю от неожиданности и резко оборачиваюсь, смахнув на пол ворох бумаг со стола. У книжного шкафа стоит человек. С повязкой на глазу.

Ричард Чизмен не двигается:

– Какая сцена.

– Ричард! Ты меня до усрачки напугал!

– Ну, извини, что я тебя до усрачки напугал.

Надо бы обняться и хлопать друг друга по спине, но я, изумленно раскрыв рот, просто смотрю на него. Тучность Чизмена истаяла в первый же месяц латиноамериканской тюремной диеты, и теперь одежда подчеркивает его жилистость и крепкую мускулатуру. Повязка на глазу – что это с ним? – делает его похожим на израильского генерала.