На следующий день состоялся официальный прием важного гостя в Бельведере. У Ярузельского в буквальном смысле тряслись ноги. « во время этой встречи я отдавал себе отчет, что… стою перед лицом величия, — говорил он позднее. — Особенно после того, как увидел все эти толпы, эти миллионы падающих на колени. Я узрел коленопреклоненных людей, епископов, писателей, которые целовали ему ладонь. Весь этот климат захватил и меня»[839].

В приветственной речи первый секретарь принялся говорить о польско-советских связях и роли СССР в освобождении страны, а кроме того, взялся доказывать необходимость военного положения. Понтифик, в свою очередь, пустился в рассуждения о национальном суверенитете, об историческом прошлом (сделав упор на событиях конца XVIII века), об опасности ядерной войны и между прочим выразил надежду, что «общественное обновление будет доведено до конца, опираясь на принципы, выработанные в августе 1980 года и закрепленные в соглашениях»[840].

Это был образец дипломатического фехтования с обилием ложных выпадов. Каждый понимал, что за фразами о польско-советской дружбе и национальной независимости кроется совсем другое: Ярузельский намекал на восточного соседа, чья армия стояла на страже социализма в Польше, первосвященник же укорял его за бесхребетность, чуть ли не в лицо называя предателем. Акцент на событиях конца XVIII века служил прозрачным напоминанием о разделах Речи Посполитой, совершившихся не без участия польских изменников, так называемых «тарговичан» (участников Тарговицкой конфедерации, которые в 1792 году обратились за поддержкой к Екатерине II в своей борьбе против короля). В Бельведере, бывшем дворце царского наместника, эти речи звучали особенно показательно. Тем более что напротив, через дорогу, располагалось посольство СССР.

Потом была беседа с глазу на глаз, в ходе которой Войтыла открыто поставил вопрос об «узниках совести», томящихся в лагерях для интернированных. Ярузельский парировал, что в Польше не преследуют за взгляды (приведя в качестве примера публицистику Киселевского). Главный итог беседы: партийный лидер дал добро на встречу понтифика с Валенсой.

Об «узниках совести» Иоанн Павел II упомянул и в проповеди на варшавском стадионе 10-летия, где собралось, говорят, до полутора миллионов человек. Прямо под боком у властей, формально еще не отменивших военное положение, прозвучало заявление папы, что он получает множество писем с родины, в том числе от интернированных, и что эти письма утверждают его в убеждении: Бог все больше побеждает в человеке.

Проповедь на стадионе явилась как бы развернутой версией речи, произнесенной в Бельведере. Вновь звучали отсылки к прошлому, особенно к концу XVIII столетия и к периоду Второй мировой войны, а еще к международной ситуации и положению в Польше. Войтыла говорил о моральном торжестве, которое всегда на стороне правых. Не это ли жаждали услышать от него земляки, погруженные в безысходность после подавления «мирной революции»?[841]

В Ченстохове Иоанн Павел II пошел еще дальше. Он заговорил о помощи пострадавшим от гонений, которую несла польская молодежь — несла всем «интернированным, заключенным, уволенным с работы, а также членам их семей». Это и называется «солидарность» — резюмировал понтифик[842].

Такого власть уже не вынесла. Представителям польского епископата был вручен официальный протест с угрозой изменить маршрут поездки. Но Войтыла остался непреклонен. Двадцатого июня в Катовицах он напрямую заговорил о распущенном профсоюзе: по мнению Иоанна Павла II, «Солидарность» имела сугубо мирное наполнение, а значит, ее запрет был безоснователен. Понтифик также остановился на положениях своей энциклики «Laborem exercens», доказывая право трудящихся создавать объединения и бороться за права.

Во Вроцлаве после выступления римского папы дошло до столкновений с милицией. Стихийная манифестация в центре города была разогнана отрядами ZOMO. Вроцлав являлся одним из бастионов «Солидарности». Но для Войтылы посетить его было важно по другой причине — во время первого визита ему запретили ездить в Силезию, так как правящая верхушка не хотела допустить, чтобы понтифика приветствовали в вотчине Герека. Теперь же Герека не было, и власти позволили первосвященнику наведаться в западные районы, чтобы поклониться образу Богоматери в Силезских Пекарах (второго по значимости центра паломничества к Деве Марии в Польше).

В Кракове все прошло куда более мирно. Там Войтылу заботила уже не столько «Солидарность», сколько долгожданная беатификация Юзефа Калиновского и Адама Хмелёвского, которую он совершил 22 июня. Думал ли он когда-нибудь, что ему, мальчишке из крохотных Вадовиц, бегавшему в кармелитский храм «на горке», предстоит возвести двух великих подвижников в ранг блаженных?

В тот же день он вторично встретился с Ярузельским (уникальный случай!), теперь уже в Вавельском замке. И вновь зашла речь о польско-советском союзе, о западной границе, о «Солидарности» и праве общества влиять на власть. Фактически Войтыла выступал как представитель оппозиции, поскольку сама оппозиция так и не получила голоса. Ярузельский со своей стороны поставил римскому папе на вид речь щецинского иерарха Казимира Майданьского, произнесенную несколькими днями раньше, когда понтифик принимал на Ясной Гуре делегацию щецинского духовенства. В своей речи Майданьский подробно остановился на истории своей епархии, углубившись аж во времена глухого Средневековья, однако ни словом не упомянул солдат советской армии, благодаря которым эти земли отошли к Польше. Войтыле все это казалось не столь важным. Куда более актуальными он находил времена разделов. Они разговаривали как люди разных эпох: один был мыслями в ягеллонской Речи Посполитой, второй — в покоренной русскими и немцами Польше XIX века.

Кажется, первосвященник остался недоволен этой беседой. Во дворец архиепископа он вернулся раздраженным. «Что было на Вавеле?» — хором спрашивала его собравшаяся возле дворца молодежь. «Надо было там быть», — ответил в окно понтифик. «Не пустили!» — «Значит, не заслужили»[843]. Войтыла, конечно, шутил. Задеть земляков не входило в его планы. Но чувство юмора нередко подводило его, как в Кельне тремя годами раньше, когда в ответ на скандирование детей: «Amo te! Amo te!» («Любим тебя!») римский папа насмешливо произнес: «Это все, что вы знаете по-латыни?»[844]