Голубка задержала дыхание. Потом:

– Понимаю.

– Нет, не понимаешь, – с трудом вытолкнул я. – Не понимаешь.

На нас снова уставились отовсюду. Она огляделась, прикусила губу:

– Мы с тобой… мы не такие, как все.

– Что? А, ты про это… Скажи, Голубка…

– Да, Лоби.

– Что это за место? Я пришел сюда из деревушки, из безвестного одичалого мира, я шел цветками и драконами, я выбросил на ветер свое Ло. Мертвую любимую искал и нагого ковбоя, злого, как кнут Паука. И теперь где-то чумазый царевич-пастух должен умереть… а я это знаю и пойду дальше? Куда я пришел, Голубка?

– Здесь врата в одно старинное место. Называется Аид. – Она говорила очень быстро. – Плата за вход смерть или песня. Обратно без помощи можешь и не выбраться.

– Я искал мою темную девочку, а нашел тебя – серебряную.

Она встала, и мечи света от ее платья пронзили мне грудь. Ее нежная рука скользнула вниз по бедру. Я взял ее в свою, грубую.

– Пойдем, – сказала Голубка.

На лесенке, ведущей с балкона, она оперлась на мою руку:

– Мы один раз обойдем зал, а ты выбери, смотреть или слушать: то и другое, наверное, не сможешь. Я в свое время не смогла. Хотя попробуй…

Мы двинулись по кругу. Я клинком плашмя стукал себя по лодыжке.

– Мы стараемся быть людьми, Лоби, и от этого измотаны до предела. Чтобы продержаться еще хоть дюжину поколений, гены нужно смешивать, смешивать и смешивать.

Какой-то старик навалился брюхом на столик и жадно глядел на девушку, сидящую напротив. Она трогала язычком уголок рта, и глаза у нее были синие, волшебные. Ее точеные скулы будто насмешничали над стариком.

– Нельзя заставить человека зачать по ребенку с тысячей чужих людей. Но можно сделать эту идею привлекательной… – Голубка опустила глаза, – настолько, насколько возможно.

За другим столиком у женщины обвисало слишком тяжелое лицо. Но она смеялась. Ее морщинистая рука лежала на молодой, гладкой руке спутника. Подведенные глаза завистливо взглядывали на его быстро моргающие, темные, как маслины, веки. Его волосы вились свободно и блестели живым блеском. Ее были завиты и налакированы.

– Кто я, Лоби? – спросила Голубка, не ожидая ответа и словно даже не спрашивая вовсе. – Я ключевой образ рекламной кампании. Грешная мадонна, прелестная чертовка. Та, для которой девяносто девять лучше, чем один. Все хотят меня или быть как я. Мужчины ищут меня в тех, кто назначен им для осеменения. Женщины копируют мои прически, длину подола, глубину выреза. Целый мир крадет мои остроты, мои жесты, даже мои ошибки, чтобы испробовать потом на очередной любовнице или любовнике.

За следующим столиком пара средних лет начисто забыла о возрасте. У них был такой счастливый, богатый и беззаботный вид, что я позавидовал.

Голубка пальцем надавила мне на тыльную сторону кисти:

– В свое время достаточно было оргий и искусственного осеменения. Но сейчас формируется некое мировоззрение, которое нужно преодолеть. Этим я и занята. И у тебя, конечно, возник вопрос…

Двое – почти дети – хихикали, держась за руки. Когда-то я думал, что в двадцать один человек уже взрослый. Конечно: казалось ведь, что так долго ждать до двадцати одного. Вот они – они все могут, они только учатся этому всему, и от возможностей у них голова идет кругом, им больно и сумасшедше-радостно.

– Ответ…

Я снова повернулся к Голубке.

– …ответ в том, что у меня есть некий дар, который облегчает мою задачу.

Палец, коснувшийся моей руки, теперь коснулся губ. Голубка взглядом велела мне молчать и взяла мой клинок:

– Сыграй, Лоби.

– Для тебя?

Она рукой обвела зал:

– Для них.

Глянула на сидящих за столиками:

– Слушайте все! Молчите…

Все замолчали.

– …и слушайте.

Все приготовились слушать. Многие оперлись локтями на столики. Голубка кивнула мне. Я посмотрел на мачете.

На том конце зала Пистоль схватился за голову. Я улыбнулся толстяку. Потом сел на край пустого столика и перещупал дырочки всеми двадцатью пальцами.

Выдул ноту. Посмотрел на слушавших. Выдул еще одну. Засмеялся.

Молодая парочка засмеялась в ответ.

Еще две ноты, первая низкая, а вторая – штопором вверх.

Я начал выбивать руками медленный крепкий ритм. Мелодию вел только пальцами ног. Молодой парочке и это показалось смешным. Я раскачивался, закрыв глаза, хлопал и играл. В дальней части зала кто-то захлопал со мной вместе. Я улыбнулся в мундштук (непростое дело), и звук повеселел. Я вспомнил музыку, которую взял у Паука, и попробовал то, чего раньше не делал. Отпустил первую мелодию в зал и заиграл следующую. Звуки, перелетая между хлопками, сами собрались в гармонию. Я оставил эти две играть, а сам стал поверх них выводить третью. Нажал, ускорил до солонки в руке, потом до града по крыше, пока по столикам не забарабанили пальцы. Я играл и всматривался, взвешивал, сколько музыки в каждом, и когда набралось достаточно, я стал плясать. Движения повторялись: свое сплясать – не то что чужое. Выплясывался наизнанку прямо на столе. Хлестал их музыкой. Звуки двоились и троились. Аккорды раскрывались, как упившиеся цветки. В зале вскрикивали. Я гнал на них ритмы через трубку клинка, вгонял им музыку в позвоночник, как палочкой протыкают лягушке спинной мозг. Они содрогались в такт за своими столиками. Я начал четвертую мелодию, в диссонанс с большинством других нот. Трое плясали вместе со мной. Это я их поднял моей музыкой. Это мой ритм держал их на плаву. Старик тряс плечами, наклонясь к своей голубоглазой девушке. Хлоп. Молодого парня ритм перетряхивал от плеча – хлоп – к плечу. Те двое средних лет крепко держались за руки. Хлоп. Звук нарастал – хлоп – внутри себя. На секунду умолк. Хлоп. Потом – врассыпную по залу, как драконы по желтому дроку. Люди, одичав, как драконы, стонали от радости, бились друг в друга животами и бедрами под четыре мелодии разом.

Наверху, где стоял стол Голубки и ее спутников, кто-то распахнул широкие окна. Ветерок скользнул по моей потной спине, и я закашлялся. Кашель зарычал в моей полой трубке. Ветерок, пробравшись в замкнутую комнату, дает почувствовать, как в ней жарко. Люди высыпали на веранду. Я перешел за ними. Под ногами были красные и синие плиты. На золоте вечера сочились синие раны. Несколько танцоров облокотились о перила.

Руки сами собой опустили мачете, потому что, оглядевшись, я…

Хлестнуло по глазам. На ветру играет, мелкой рябью идет серебряное платье. Но это не Голубка. Вот прижала к щеке темные костяшки кисти, вот вздохом приоткрылся рот. Она мигает, отводит от лица волосы, ищет кого-то среди пляшущих. Кто-то на секунду заслонил ее. Потом еще кто-то.

Темная Фриза…