Как-то я рисовала лодку и свечу во тьме, и у меня не получалось. Фридл сказала: “Здесь нужен свет, чтобы выделить темное, и тьма, чтобы выделить светлое”».

Лодка со свечой – это Лилька! Кудрявая красавица с голубыми глазами. Один художник попросил ее позировать с обнаженным плечом, она согласилась. Лилькин отец прознал об этом и влепил ей пощечину. На глазах у всех. А что Лилька? Попросила меня замазать синяк. Есть ли у меня краска под цвет щеки?

Вот тебе краски, смешай цвета, и замажем.

Лилька долго билась над цветом щеки. Хороший урок. Мы потом его повторили с девочками перед зеркалом, которое выпросил для нас Вилли в Магдебургских казармах.

«Фридл сказала, что в черном и белом много цветов. Я тогда не поняла: как это? Переспросила, но она не ответила. Теперь понимаю. Человека можно определить через его влияние на других. Иногда у меня было ощущение от нее как от врача. Что она сама – лечение, сама по себе. И по сей день непостижима тайна ее свободы. Она шла от нее к нам, как ток. При этом Фридл не навязывала своего мнения. Граница, суверенитет, здесь я – здесь ты».

Учитель, воспитатель должен быть предельно сдержан в оказании влияния на ученика… Ребенку можно многократно показывать произведения настоящего искусства любых видов и форм, реальных и абстрактных. Это его только обогатит. Он сам выберет, что ему нужно. Только не навязывать ему своего мнения! Он податлив и доверчив, он реагирует на любое указание, ведь так ему проще достичь результата. Он верит, что «взрослыми средствами» он выиграет соревнование, которое ему навязано. Но тогда он отойдет от себя, от своих потребностей и больше не сможет непосредственно выражать того, что переживает, и в конечном счете забудет и само это переживание.

Иренка Краус, наша самая молодая и, наверное, самая любимая воспитательница, куда-то запропастилась. Ночью ее не было, утром тоже. Вилли с ног сбился. Если она убежала, Вилли конец. А у него жена беременная. Ей удалось пройти весеннюю селекцию, скрыть пузо под тряпками…

Но все обошлось. Иренка вернулась.

Ее возлюбленный с воли, не еврей, готовил «операцию» шаг за шагом. Уехал из Праги, поселился в Богушовицах, там, на вокзале, повстречал евреев, которые грузили вагон, передал с ними Иренке записку. Те свели его с надежным жандармом. Он ему хорошо заплатил. У входа в гетто он переоделся в белый халат, который ему оставил в тайнике лагерный врач, у него же, в ординаторской, и произошла встреча с Иренкой.

Вот это любовь! Беги с ним, Иренка!

Нет. Обречь всех на несчастье?

А потом Иренка пойдет провожать родителей на транспорт, подойдет к вагону, что строго-настрого запрещено, и это заметит комендант: «Жаль расставаться со старичками? Езжай с ними! Шнель!»

Я окунаю голову в ведро с водой. Жарко. Перед визитом Красного Креста велено привести в порядок не только город, но и внешний вид «отдыхающих». Не мешало бы освежиться в парикмахерской, сделать маникюр…

От Иренкиного возлюбленного мы получаем свежие новости. Немцы отступают на всех фронтах. Скоро кончится война. И мы всей компанией будем сидеть в кафе на берегу Влтавы – и тут явится Хильда. Цитравели цитравели тринк транк тро…

Эвичка, дочь Отто и Марии, прибыла из Праги с подружкой. Пришла очередь полукровкок. Зачем они их сюда посылают, если скоро кончится война?

Старится не человек, а его мысли. От надежды – к отчаянию, от отчаяния – к надежде, какой круг уже проделали они за полтора года, – отчаяние тупеет, надежда блекнет. На разводы лазури ложится бесформенная чернь.

Меж тем мне стукнуло сорок шесть. Дата некруглая. Но окончательная.

Виктор Ульман преподносит мне ноты той песни, которую он сочинил на мой венский день рождения.

«Мы не изменились, мы остались такими же…»

Неужели он так думает? Во всяком случае, так он написал.

Дети дарят мне букет полевых цветов. Это запрещено. Но сейчас тут идет подготовка к съемкам показательного фильма, и блюстители порядка заняты другим делом. Им уж точно не до моих цветов.

Рисую: цветы в банке, рядом ключ, два раза. У детей на рисунках та же банка с цветами, и каждый цветок – в отдельности, и соцветия, и целые луга – вышивки на бланках, рисунки, коллажи…

Портреты пастелью. Усаживаю всех по очереди, как в фотоателье. Сидеть смирно! Гертруда Баумел с бантом у шеи, вполоборота, Иренка – с бровями вразлет, Павел – в разных ракурсах… Я спешу, рисую на чем попало – кусочек картона превращается в россыпи ярчайших лепестков, анютины глазки – маленькие хищницы – ложатся на кусок фанеры, люди на улице – размытые пятнышки цвета.

Кажется, все хорошо. Красный Крест остался нами доволен.

6.8.44…Дорогие Мария и Отто! У нас образовалась своя маленькая семья. Если все так пойдет и мы здесь останемся, девочки получат много. Лаура следит за ними в оба. Я много рисую и занимаюсь живописью со всей интенсивностью, какая только возможна. У меня было свободное время. …Большое спасибо за все. Я вас всех обнимаю. Фридл.

Хотел напомнить вам эпиграф к «Логико-философскому трактату» Витгенштейна, – говорит Вилли, уступая мне место в очереди к раздаточному окну. Любит он покрасоваться – и Лоос у них дома останавливался, и Витгенштейна он лично знал.

С похлебкой и кусочком серого хлеба я иду к столу. Вилли подсаживается ко мне – на получение еды уходит секунда, только ждать этой секунды долго.

Что за эпиграф? Заинтриговали.

«Все то, что известно, а не просто слышится шумом и звоном, можно сказать в трех словах». А того, что нельзя ясно выразить, лучше не произносить.

«Жизнь – это повесть, рассказанная идиотом, в которой много звуков и ярости, но нет никакого смысла». Кто это сказал?

Не помню.

Макбет. Пятнадцать слов.

Мы с ним часто пикируемся. Но не на занятиях. Там он делается невозможно серьезным. Как Дуфек. Он хочет научиться рисовать. Это легко. Художником быть трудно. В какой-то момент, рассердившись на то, что не могу ему ничего объяснить, я набросала в его альбоме лицо ребенка, акварелью, несколько пятен, пару штрихов… Вилли опешил – он не просил меня рисовать в его альбоме.

«…Она была, конечно, исключительной… Ее энергия, страсть, с которой она утверждала сегодня одно, а завтра другое…»