Похоронные речи, — особые речи; им я отдал дань: зарисовкой «прекрасного» Блока; а над безобразием Блока — молчанье теней, безобразящих «Белого»; если бы все я сказал, то наверное, не было б повода, прочтя «Память о Блоке», оплевывать Белого[1345].

Вызван этот маловнятный эмоциональный всплеск был публикацией в 1928‐м «Дневника» Блока за 1911–1913 годы[1346]. Книга, знакомство с которой произошло как раз во время работы над «Ветром с Кавказа», не просто разочаровала Белого, но возмутила и ранила до глубины души: «Читаю „Дневник“ Блока: в ужасе от него», «Киплю „Дневником“ Блока. Кончил „Ветер с Кавказа“» (РД. С. 510)[1347]. Причины своего «ужаса» и «кипения» Белый подробно изложил в письме Иванову-Разумнику от 16 апреля 1928 года:

Дорогой друг, — недавно одна книжечка на неделю меня уложила в лоск до — припадков удушья <…>. Вы угадываете: книжечка — «Дневник» Блока. Могу сказать: кратко: читал-кричал! Т. е. прочтешь страничку, и — взорешь от негодования. Крепко любил и люблю А. А., но в эдаком виде, каким он встает в 11–13<-ом> годах, я вынести его не могу: никогда не мог; и всякий намек на такого, показанного в «Дневнике», Блока вызывает у меня крик страстной, может, пристрастной злобы и негодования; если бы в эпоху 11–13<-го> годов я был жизненно посвящен в труды и дни Блока (изо дня в день), — не было бы в этих годах наших встреч, и, разумеется, — не было бы нашей переписки; я и не подозревал, до какой степени эти «труды и дни»; и до какой степени вовсе не относится к фактам жизни (кутеж, пьянство, беспросветная, ничем не оправданная злость, ибо злость — на себя), а к несносному привкусу очерствения, гнилой мистики, бекетовской спеси и… народофобии; <…> сопоставьте надутое обещание говорить в «Дневнике» о важном с фактическим убожеством «мыслей» «Дневника», в котором 1/50 посвящена культуре, литературе, России вообще, а 49/50 — семейству Бекетовых, «Любе», «маме», «тете Мане» и «Тапсику». Между фразами «была няня Маня» и «выпил бутылку рислингу» — фраза: «Нелепое известие о Сереже Соловьеве». Сережа Соловьев — покушался на самоубийство и был увезен в психиатрическую больницу; Сережа Соловьев — вчера «самый близкий», но… «няня Маня» и «бутылка рислинга» куда более занимает сердце Блока, чем весть о трагедии человека, с которым столькое было пережито. <…> А приори я знал в Блоке такую линию жизни; in concreto, когда она подается на блюде, — со мной делается нечто вроде припадка ярости (Белый — Иванов-Разумник. С. 587–588).

Белый практически раскаялся в том, что в «Воспоминаниях о Блоке», под впечатлением от его смерти и влекомый чувством скорби, он Блока слишком превознес, восхвалил, романтизировал и, более того, признал в конфликтных ситуациях его правоту в ущерб собственным принципам и собственной репутации, как человеческой, так и литературной[1348]:

Если бы Блок исчерпывался б показанной картиной <…>, то я должен бы был вернуть свой билет: билет «вспоминателя» Блока; должен бы был перечеркнуть свои «Воспоминания о Блоке», отказаться от них в примечании такого рода: «Ознакомившись с материалом „Дневника“ 11–13<-го> годов, беру назад слова покаяния о том, что я де не понял Блока в эпоху наших прей и взаимных вызовов на дуэль; я, стало быть, понял Блока в 1906 году; мои рецензии на „драмочки“ и на „Нечаянную Радость“ — правильный ответ; и если Блок на протяжении всего „Дневника“ — то, чем он является в напечатанном томе, то я должен реставрировать в 28<-ом> году свой взгляд на Блока 1906 года: впредь до опубликования материалов, из которых было бы видно, что, кроме Блока, белогорячечного, „мистика“, народоненавистника, эгоиста и т. д., был Блок большой, — „впредь до…“ зачеркиваю свои надгробные слова о Блоке („De mortius aut bene, aut nihil“; мои слова отныне не „bene“, а — „nihil“ <…>» (Белый — Иванов-Разумник. С. 587).

Уже Иванов-Разумник в комментариях к своей переписке с Белым отмечал, что «отрицательное отношение АБ к этому „Дневнику“ немедленно отразилось на концовке „Ветра с Кавказа“, дописывавшегося в те же дни (март 1928 года)», а также на его других позднее написанных мемуарных произведениях (Белый — Иванов-Разумник. С. 589)[1349]. Последующая эволюции образа Блока была детально прослежена в работах А. В. Лаврова и Л. С. Флейшмана[1350].

Следует указать, что появление блоковской темы в финале «Ветра с Кавказа» композиционно мотивированно тем, что в Тифлисе Белый выступал с двумя лекциями, одна из которых была целиком посвящена Блоку[1351]. Незадолго до выступления писатель прочел вступительную статью И. М. Машбиц-Верова «Блок и современность» к сборнику стихов Блока, вызвавшую ярость: в статье утверждалось, что именно Белый заразил Блока увлечением мистикой и что Блок впоследствии от этого дурного влияния освободился[1352]. Как отмечено Н. В. Котрелевым, эта «статья Машбица-Верова была очередным и очень ярким знаком, показывающим, что в пространстве советской литературы места для Андрея Белого не предусмотрено, этот писатель литературе нового мира не нужен, следовательно, и не допустим»[1353]. В жесткую полемику с Машбиц-Веровым Белый вступил непосредственно на лекциях, а потом подробно пересказал свои аргументы и свое видение ситуации в «Ветре с Кавказа»[1354]. Так что вернуться в конце книги к теме, ранее поднятой, было логично, хотя, конечно, масла в огонь беловского возмущения, отразившегося в финале «Ветра с Кавказа», подлила прежде всего публикация «Дневника» Блока.

Для нас же важно, что публикация «Дневника» Блока повлияла и на восприятие Белым своих отношений с Метнером. Травмированный прочтенными записями и вынеся из этого урок на будущее, Белый объявил в «Ветре с Кавказа», что не будет впредь повторять былых ошибок («<…> мы — в настоящем, чтоб выучиться избегать прошлых промахов: глупого дон-кихотизма, себя-осмеянья для… памяти „друга“»[1355]) и отказываться от принципов в пользу личного чувства: «В случае с М. — показал себя твердым: М. — враг <…>»[1356].

Остается вопрос: кому Белый это объявил? Кто тот читатель, который мог бы адекватно или хотя бы приблизительно понять рассуждения Белого о дружбе-вражде с Метнером? Мало того, что тема Метнера (в отличие от темы Блока) появляется в «Ветре с Кавказа» совершенно неожиданно, но ведь имя Метнера в отрывке про него ни разу полностью не названо. Лишь дважды писатель обозначает «друго-врага» буквой «М.», что в Советской России под силу было расшифровать лишь нескольким близким людям. Невольно возникает ощущение, что Белый этот пассаж адресовал самому Метнеру (и только Метнеру), приглашая его к диалогу и выяснению (понимай — продолжению) отношений. Не