Сопоставление двух друзей юности, Сергея Соловьева и Эмилия Метнера, по степени близости и важности их дружбы не нашло прямого отражения в мемуарах Белого. Тем не менее вопрос о том, кто из спутников жизни был ему наиболее созвучен в духовных устремлениях, в 1930 году серьезно занимал Белого. Во фрагментах дневника писателя, изъятого сотрудниками ОГПУ при обыске в 1931‐м (приложены к следственному делу о контрреволюционной организации московских антропософов), сохранилась запись за 27 июня 1930 года, посвященная раздумьям на эту тему. Отдыхая в Судаке, Белый подводил неутешительные итоги своим «дружбам». Он переживал нарастающее охлаждение отношений с Ивановым-Разумником (который после возвращения из Дорнаха занял в его жизни место Метнера):

Отношения с Разумником — взаимные «пыхи» усилий говорить друг с другом, не оскорбляя друг друга <…>. «Пыхи усилий» — досадная помеха к общению.

Разумник не откликается на нерв моего жизнеощущения, а я устал откликаться на его «кредо» <…>. Я не понимаю, чем он живет[1374].

Однако, начав с оценки актуальных отношений с Ивановым-Разумником, Белый переходит к анализу отношений с Сергеем Соловьевым и — шире — с семейством Соловьевых, многократно описанных и воспетых в его мемуарах (а потом «выходит» на Метнера). Глядя на прошлое из 1930 года, Белый чувствует не столько сентиментальное умиление, сколько отчуждение и раздражение:

Вижу, что и Соловьевы, бывшие мне столь близкими в личном общении (от «Я» — к «Я») в родовом разрезе, как «Соловьевы» были далеки, чужды. Утонченность до болезненности с одной стороны, культурный аристократизм, при весьма далеком отставании от вершин западно-европейской культуры. Смесь Тургенева, Фета, «Попа» в них меня отталкивала, этого духа — никогда не любил. <…>

Идя к Сереже, или к М. С. Соловьеву, я шел к личности, а не к «Соловьеву».

Припах «Соловьевства», в Соловьеве всегда ощущал как неприятную акциденцию при ценной субстанции. Отталкивало подразумеваемое «мы Соловьевы», т. е. «мы не Толстые», а получше «Толстых». Я и «Толстых» как «Ых» — не любил[1375].

Напротив, на фоне этих весьма неутешительных выводов как светлая альтернатива и Соловьевым, и, как кажется, даже Иванову-Разумнику возникает… Эмилий Карлович. «Насколько мне был ближе в теме, в темпе Метнер!»[1376] — восклицает, подводя итог своим размышлениям, Белый.

В отличие от сравнения Метнера с Соловьевым, отмеченная П. Н. Зайцевым попытка Белого представить отношения с Метнером по модели диккенсовского романа («Эмилий Карлович был в некотором смысле Стирфорсом, а Борис Николаевич — Дэвидом Копперфильдом») в мемуарах «Начало века» отражение нашла. В опубликованном тексте и в «московской» редакции глава «Эмилий Метнер» и начинается отсылкой к Диккенсу, задавая таким образом тон всему последующему повествованию:

Вспомните роман «Давид Копперфильд»: Тротвуд[1377], юноша; и — Стирфорс, блеск талантов, старший товарищ Тротвуда; история друзей — себя повторяющий миф; у каждого бывает свой Стирфорс, свой блеск; жизнь отнимает Стирфорса; но сон о нем длится (НВ. С. 87).

В «московскую» редакцию этот зачин перешел из «кучинской» редакции 1930 года. Однако в «кучинской» редакции у главы «Эмилий Метнер» не один, а два зачина. Первый — черновой, многократно правленый, перечеркнутый и трудно читаемый. И второй — чистовой, сокращенный, перенесенный без изменений в 1932 году в «московскую» редакцию и опубликованный в 1933‐м в книге.

Приведем черновой зачин:

Вспомните роман Диккенса «Давид Копперфильд»; и перед вами встанет пара: мальчик, потом юноша, Тротвуд и поражающий блеском своих талантов старый его товарищ, Стирфорс; Стирфорс — яркий период жизни Тротвуда; незабываемая эпоха; у Диккенса Стирфорс не оказался недостойным уважения; это случайно; не случайна боль <нрзб.> Тротвуда о том, что он потерял Стирфорса <сверху вписан вариант: не случайна боль утраты Стирфорса>.

История отношений Тротвуда к Стирфорсу, — вечная сказка, повторяющая себя: в жизни у каждого становящегося на ноги сознания появляются свои Стирфорсы; мы им верим беззаветно; мы любим их; сны поражают воображение блеском <сверху вписан вариант: появляется свой Стирфорс, которому часть жизни мы беззаветно верим, как поразившему воображение блеску>[1378].

Как представляется, именно этот черновой вариант 1930 года в большей мере, чем опубликованный, отражает чувства Белого того времени. Наиболее важными кажутся слова о боли, переживаемой в связи с потерей Метнера, и о влиянии Метнера на его сознание. Для антропософа Белого, сделавшего развитие сознания индивида и сознание человечества в целом основной темой позднего творчества, оценка более чем высокая. В этой связи кажется интересной еще одна панегирическая характеристика Метнера, данная в «кучинской» редакции 1930 года, но не включенная в напечатанный текст: «Я же, глядя на Метнера, думал: — Ты организуешь сознание!»[1379].

И наконец: самое важное отличие «кучинской» редакции от напечатанного текста находится в финале главы о Метнере, где Белый проводит (как уже отмечалось ранее) аналогию между разлукой героев стихотворения «Старинный друг» и своей ссорой с Метнером, произошедшей спустя десять с лишним лет после того, как стихотворение было написано. Напомним, что в напечатанном варианте («московская» редакция) глава завершается рассказом о том, как Белый послал Метнеру в 1904 году стихотворение «Старинный друг», в котором «описывалось возвращение сквозь сон позабытого, древнего друга, зовущего из катакомбы — на солнце, на воздух: к свободе». Однако в «конце же стихотворения появляется гном <…>; он нас заключает обратно в гроба» (НВ. С. 101). От «пророческого» стихотворения Белый перебрасывает мостик к окончательному разрыву отношений с Метнером. Повторим цитату:

Через тринадцать лет понял: эти «гроба» — разделившие нас идеологии, о которых разбилась прекрасная дружба: с 1915 года уже не встречались мы; Метнер стал — «враг» (НВ. С. 101).

Если в опубликованном тексте мемуаров весомым словом «враг» глава о Метнере заканчивается, то в «кучинской» редакции 1930 года после слова «враг» следует пассаж, явно свидетельствующий о стремлении Белого к сближению с Метнером и о его вере в то, что «враг» снова может стать «старинным другом»:

<…> «рог», в котором старинный мой друг подавал вино жизни, стал рогом от рока; иные из наших «друзей» между нами сознательно <сверху вписан вариант: гнусно> вырыли пропасть из сплетен обманчи<вых?> сверху вписан вариант: мороков лживых>; сквозь все поднимаю я рог, рог с вином, поднесенным мне некогда: другом старинным. И пью за старинного друга![1380]

В этом фрагменте — то же примиренческое устремление, что и в «берлинской» редакции «Начала века», но еще более четко выраженное. Вина за разрыв возлагается теперь не на безличный, мистический и