Молли собралась было ответить, но Сильвия, ко всеобщему удивлению, не дала ей и рта раскрыть. Бледная, взволнованная, с пылающим взором, одной рукой придерживая дочку, вторую она вытянула, заявив:

– Не говорите о том, чего не знаете. Никто не смеет судить меня и Филиппа. Он поступил со мной жестоко и коварно. Но я тоже высказала ему все, что о нем думаю, и жаловаться другим не намерена. Судить должны только те, кто знает, что было и как. Негоже, негоже, – повторила она, едва не плача, – вести при мне такие разговоры.

Обе ее собеседницы – ибо Эстер, сознававшая, что Сильвия удерживала ее в гостиной, дабы положить конец неприятному разговору наедине с гостьей, отправилась по своим делам тотчас же, как в комнату вошла ее мать, – в изумлении смотрели на Сильвию, поскольку та открылась им совершенно с новой стороны, обнаружив черты характера, о которых они прежде не подозревали.

Элис Роуз, хоть и была потрясена, с одобрением восприняла слова Сильвии, потому как они доказывали, что молодая женщина куда серьезнее размышляла и переживала по поводу своих неурядиц в семье, чем предполагала старушка; молчание Сильвии относительно исчезновения мужа навело Элис на мысль, что она в силу юного возраста не способна прочувствовать всей трагичности данного события.

Молли Брантон отозвалась на речь Сильвии следующими словами:

– Ой-ой-ой, скажите, пожалуйста! Ну, теперь с тобой все ясно, подружка. Если ты и Филиппа потчевала такими взглядами и речами, как нас сейчас, немудрено, что он сбежал. А ведь в девичестве за тобой такого не водилось, Сильвия. Повзрослев, ты превратилась в настоящую мегеру!

У Сильвии и впрямь вид был непримиримый: щеки раскраснелись, в глазах огонь еще не погас. Но после насмешливых слов Молли к ней вернулась ее обычная кротость – и в лице, и в движениях, – и она лишь тихо промолвила:

– Не зная, что лежит у меня на душе, никто не вправе судить, мегера я или нет. И я не могу считать своими друзьями тех, кто смеет мне в лицо говорить гадости о моем муже или обо мне самой. Какой он, я знаю, и он, полагаю, знает, какая я. Ладно, пойду распоряжусь насчет чаю. Молли, тебе подкрепиться не помешает!

Ее последняя фраза была призвана положить конец раздору, но Молли никак не могла решить, стоит ли ей принимать оливковую ветвь. Однако, туповатая по натуре, она мало что принимала близко к сердцу, а ее ум, косный сам по себе, требовал внешних раздражителей, ну и, поскольку отсутствием аппетита она не страдала, на чай она все же осталась, хоть это и подразумевало неизбежность близкого общения с Элис. Последняя, правда, пресекала всякие попытки снова втянуть ее в разговор и на все разглагольствования миссис Бартон отвечала односложными «да» или «нет», а то и вовсе игнорировала ее болтовню.

К тому времени, когда все собрались за столом, Сильвия уже успокоилась. Выглядела она бледнее обычного, была исключительно внимательна к Элис, но держалась с ней отчужденно. Она предпочла бы молчать, но, поскольку Молли считалась ее гостьей, этого удовольствия она была лишена, и все ее усилия были направлены на то, чтобы сглаживать неловкости, возникавшие во время застольной беседы. Однако все четверо, в том числе и малышка Белла, очень обрадовались, когда к магазину подъехала коляска, которая должна была отвезти миссис Бран-тон домой к ее сестре.

После отъезда Молли Элис Роуз разразилась гневной тирадой в адрес незваной гостьи, в завершении которой сказала:

– И если своими словами я обидела тебя, Сильвия, то только потому, что меня очень огорчил твой с ней разговор о Филиппе и ее дурной и легкомысленный совет – подождать завершения семилетнего срока и снова выйти замуж.

Эти слова, сколь бы жесткими они ни казались, если в них вдуматься, из уст миссис Роуз Сильвия восприняла почти как извинение, ибо она никогда не слышала, чтобы та оправдывалась. Помолчав немного, Сильвия произнесла:

– Я все хотела сказать вам, и Эстер особенно, – ведь вы так добры к моей Белле, – что мы с Филиппом никогда не сможем быть вместе, даже если он прямо сегодня вернется домой…

Ее речь прервал тихий вскрик ужаснувшейся Эстер.

– Нечего охать, Эстер, – урезонила дочь Элис. – Это не твоего ума дело. Сильвия Хепберн, ты говоришь, как дитя несмышленое.

– Нет, я говорю, как женщина. Как женщина, обманутая мужчинами, которым она доверяла, и с этим ничего не поделаешь. Больше я ничего не скажу. Со мной дурно поступили, и мне приходится с этим жить. Только это я и хотела вам сказать, чтобы вы знали, почему он ушел. И хватит об этом.

Сильвия оставалась верна своему слову, отвечая молчанием на все вопросы и увещевания Элис. И на печальное, задумчивое лицо Эстер она тоже старалась не смотреть. И лишь когда по невысокой лестнице они поднялись наверх и стали желать друг другу спокойной ночи, Сильвия руками обвила Эстер за шею, прижалась головой к ее плечу и прошептала:

– Бедная Эстер… бедная, бедная Эстер! Если б он женился на тебе, это избавило бы всех нас от скольких горестей!

Эстер отстранила ее от себя, пытливо посмотрела ей в лицо, в глаза, затем проследовала за Сильвией в комнату, где уже спала малышка Белла, закрыла дверь и, почти что рухнув к ногам молодой женщины, обняла ее, пряча лицо в складках ее платья.

– Сильвия, Сильвия, – забормотала она, – тебе кто-то сказал… я думала, никто не знает… это не грех… все уже в прошлом… это было давно… еще до вашей свадьбы. Просто я не могу забыть. Плохо, наверно, что я все время думаю о нем, хотя сам он обо мне никогда не думал. Но я была уверена, что никто не узнает. Я готова сквозь землю провалиться от стыда и горя.

Эстер умолкла, ее душили рыдания. И в то же мгновение она оказалась в объятиях Сильвии. Та сидела на полу, обнимая ее, утешая лаской и прерывистыми словами.

– Я всегда что-нибудь не то говорю, – произнесла она. – Как будто я сама не своя весь день. Впрочем, я и впрямь расстроена, – добавила Сильвия, подразумевая известие о женитьбе Кинрэйда, о котором ей еще предстояло поразмыслить. – Но это была не ты, Эстер. Ты ни словом, ни делом, ни взглядом не выдала свой тайны. Я узнала от твоей мамы.

– Ох, мама, мама! – запричитала Эстер. – Я никогда не думала, что кто-то, кроме Бога, будет знать, что я мечтала – хотя бы одну секунду – видеть в нем больше чем брата.

Не отвечая, Сильвия продолжала гладить Эстер по гладким каштановым волосам, с которых слетел чепец. Как странно устроена жизнь, думала она. Почему зачастую люди любят не тех, кто любит их? Погруженная в раздумья об этой загадке бытия, Сильвия даже вздрогнула, когда Эстер выпрямилась, взяла ее за руки и, с волнением глядя на нее, заговорила:

– Сильвия, ты знаешь про мои печали, про мой позор, и я уверена, ты жалеешь меня, ибо я униженно повинилась перед тобой, признав, что на протяжении долгого времени до вашей свадьбы я изо дня в день несла в своем сердце тяжкий груз разочарования. Но теперь я прошу тебя – если у тебя есть хоть капля жалости ко мне из-за того, что я пережила, или ты хотя бы чуточку любишь меня, потому что меня любила твоя покойная мать, или потому что мы теперь с тобой как сестры и ежедневно вместе делим хлеб, – изгони из своего сердца беспощадные мысли о Филиппе. Возможно, он и впрямь обманул тебя – во всяком случае, ты так думаешь, – хотя он, сколько я его знаю, всегда был добрым и порядочным человеком. Но если он вернется из своих скитаний (а я каждую ночь молю Господа, чтобы он охранял его и вернул домой целым и невредимым), забудь про свои прошлые обиды, прости его и будь ему той, Сильвия, какой ты можешь быть, если захочешь, – доброй, хорошей женой, какая у него должна быть.