– Не знаю, – покачала головой Сильвия. – Может, это и правда. Только у них нет причин становиться друзьями, да и вообще как-то странно все это: Филипп стал военным, они там встретились!

Рассказу о храбрости Филиппа Эстер поверила сразу же и всем сердцем. Сильвия по-прежнему пребывала в глубоком раздумье; причины ее неверия или, во всяком случае, удивления были неизвестны Эстер! Много раз она засыпала, рисуя в воображении то, о чем рассказала миссис Кинрэйд, и эта картина была настолько живой, насколько ей позволяли представить ее фантазия и жизненный опыт: то один образ выглядел более четким, то другой. А по утрам она нередко просыпалась с дико бьющимся сердцем и не могла понять почему, а потом, вздрогнув, вспоминала те картины, которые видела во сне, картины, которые могли стать явью уже сегодня: вот Филипп вернется – и что потом?

И где же был Филипп все это время, многие недели и месяцы, что тянулись так долго?

Филипп долго лежал в плавучем лазарете. Если б не было у него тяжести на сердце, он поправился бы раньше; но он находился в столь подавленном состоянии, что не хотел жить. Раздробленная челюсть, ожоги на лице, многочисленные травмы доставляли ему физические страдания и терзали его измученное тоской сердце. Он лишился всяких шансов – если таковые у него вообще были – возвратиться домой бравым, доблестным воином и вновь завоевать любовь своей жены. Эта жалкая, глупая фантазия владела его воображением, когда он вербовался на военную службу. Эта пустая мечта неоднократно возникала в его сознании в минуты лихорадочного волнения, что вызывали в нем новые события, к которым его звала жизнь военного. Но теперь все позади. Он понимал, что его мечтам никогда не суждено сбыться, но все же то были счастливые дни, когда он мог думать, что это возможно. А теперь впереди у него только инвалидность, немощность, крохотная пенсия и жизнь на грани нищеты.

Окружающие были по-своему добры к нему, обеспечивали потребности его организма; но они не стали бы выслушивать его жалобы на несчастную жизнь, даже если б Филиппу вздумалось пооткровенничать с ними. Так что он тихо лежал на своей койке, редко просил о чем-либо и, когда корабельный врач во время очередного ежедневного обхода интересовался его самочувствием, всегда говорил, что ему уже лучше. Но он не стремился поскорее выздороветь и в принципе сожалел, что его случай сочли интересным с хирургической точки зрения, и поэтому ему, скорее всего, будут уделять гораздо больше внимания, чем другим. Возможно, именно вследствие этого он вообще поправился. Врачи говорили, что апатичный он из-за жары, ибо его раны и ожоги в конце концов стали заживать. И вот настал день, когда ему сообщили, что его выписывают «домой». При слове «домой» пульс его резко замедлился прямо под пальцем врача, но он ничего не сказал. Он был равнодушен к собственной жизни и ко всему миру, у него не было собственной воли, в противном случае его, как любимого пациента, могли бы подольше подержать в лазарете.

Без спешки пересаживаясь с корабля на корабль, когда представлялся случай, останавливаясь на отдых в разных гарнизонных госпиталях, Филипп в конце концов добрался до Портсмута; было это на исходе одного из сентябрьских дней 1799 года. На транспортном судне, на котором он прибыл, было полно солдат и матросов, раненных и покалеченных в боях; все, кто мог, постарались выбраться на палубу, чтобы увидеть долгожданные белые скалы побережья Англии. Кто-то поднял руку, снял шляпу и, как мог, стал размахивать ею над головой, крича слабым, тонким голосом: «Старая Англия навсегда!» – но расплакался и зарыдал в голос. Другие пытались затянуть «Правь, Британия!»[132], но большинство просто сидели, без сил и без движения, и смотрели на берег, который еще не так давно они и не надеялись увидеть снова. Среди них был и Филипп, он сидел немного в стороне от остальных. Сидел, закутавшись в большой форменный плащ, который ему дал один офицер; после пребывания в более теплом климате, а также из-за пошатнувшегося здоровья он особенно остро чувствовал прохладу сентябрьского бриза.

Когда на горизонте появилась гавань Портсмута, подняли сигнальные флаги, а над ними триумфально реял родной британский флаг. В гавани взвились ответные флаги, и все на борту засуетились, стали готовиться к высадке. Толпа встречающих на берегу нетерпеливо заволновалась; какие-то люди в форме пытались пробиться в первые ряды, видимо, они были облечены особыми полномочиями встречать прибывших. Это были санитары военного госпиталя, их вызвали на корабль сигнальными флагами, и они предусмотрительно взяли с собой носилки и прочие средства, необходимые для больных и раненых, вернувшихся на родину, за которую они сражались и пострадали.

Ускорив ход и величаво покачиваясь на волнах, корабль подошел к назначенному причалу и встал на якорь. Филипп сидел, не двигаясь, словно его не касались приветственные возгласы, суета санитаров, зычные распоряжения, что звучали вокруг него, действуя ему на нервы. Но вот раздалась команда уполномоченного офицера, и Филипп, привыкший подчиняться приказам, поднялся, чтобы найти свой вещмешок и покинуть корабль. При всей своей безучастности Филипп все же подружился с некоторыми товарищами. Особенно был один, абсолютно непохожий на него самого, к которому Филипп всегда старался держаться поближе, веселый такой парень из Сомерсетшира, почти всегда радостный и оживленный, хотя Филипп однажды подслушал разговор врачей, которые говорили, что он никогда уже не станет таким, каким был до ранения в бок. Этот морской пехотинец нередко старался рассмешить товарищей и сам смеялся над своими добродушными шутками, пока смех не вызывал у него такой жуткий приступ кашля, что окружающие опасались, как бы он не умер. После одного из таких приступов он, задыхаясь, выдавил несколько слов, которые пробудили у Филиппа любопытство, и он решил расспросить его поподробнее. Оказалось, что у этого пехотинца есть жена и ребенок, они живут в маленькой тихой деревушке Поттерн, приютившейся вдали от моря, на высоком участке Солсберийской равнины; дочка – такого же возраста, с точностью до недели, что и дочка Филиппа, Белла. После этого Филипп почувствовал тесную близость с этим несчастным чахоточным моряком, и оттого теперь решил дождаться его, чтобы сойти на берег вместе с ним.

Санитары с носилками двинулись в сторону госпиталя. Сержант, которому они подчинялись, стал отдавать распоряжения остальным – ходячим – раненым. Те, стараясь исполнять его команды в меру своих возможностей, построились в колонны для марша до больницы, но скоро, почти сразу же, самые немощные сбились с шага и отстали. Они с трудом выносили грубоватые приветствия и выражения сочувствия, которыми их встречали со всех сторон соотечественники. Филипп и его товарищ шли в середине колонны. Внезапно сквозь толпу, минуя военных, которые охраняли колонну с обеих сторон, сдерживая натиск встречающих, к ним протиснулась молодая женщина с ребенком на руках и бросилась на шею товарищу Филиппа.