Вашингтон стремился сохранить статус-кво. И прагматичные люди из Госдепартамента понимали, что иногда, чтобы сохранить политический курс, приходится менять политиков. Москва пыталась достигнуть ровно тех же целей. Разница состояла лишь в том, что Буша от нестабильного Киева отделял океан и опасаться распространения «оранжевого вируса» на Штаты ему не приходилось. Совершенно иначе чувствовал себя Путин. Потому совершенно логично, что Кремль избрал стратегию противоположную американской: бороться против любых перемен, поддерживать существующие режимы любой ценой.

Гибкость Вашингтона и косность Москвы означали, что люди Буша и люди Путина то и дело оказывались по разные стороны баррикады. Когда лидеры постсоветских республик понимали, что США их покинули, Москва оставалась их последней надеждой. Старые обиды моментально забывались. Обреченные диктаторы Евразии хватались за Путина, как утопающий за соломинку.

Ранней весной 2005 г. контраст между эффективностью подхода Вашингтона и неэффективностью подхода Москвы просто бросался в глаза. Однако неуклюжая стратегия Кремля была по-своему разумнее, чем гибкое маневрирование американских дипломатов. Пытаться управлять революцией — это все равно, что пытаться ехать верхом на тигре. Уже к середине 2005 г. обнаружилось, что «оранжевая революция» так и не смогла стабилизировать положение на Украине. Новая власть оказалась безнадежно расколота на либералов, собравшихся вокруг нового президента Виктора Ющенко, и популистов, возглавляемых премьер-министром Юлией Тимошенко.

Правительство Тимошенко пыталось регулировать цены, вызвав панику у иностранных бизнесменов, которые дружно жаловались, что премьер «ведет себя как социалист и распугивает инвесторов». Представители российского и западного капитала, ссылаясь друг на друга, в один голос жаловались, что экономическая политика новой власти «подрывает образ Украины как рыночно-ориентированной страны, стремящейся вступить в Евросоюз»[381]. Нью-йоркская «The Wall Street Journal», имеющая репутацию «центрального органа» американского финансового капитала, вообще стала задаваться вопросом, на правильной ли стороне выступили США во время «оранжевой революции». Возмущение вызвало уже решение украинского парламента отозвать войска из Ирака. Но с еще большим ужасом газета писала про «национализацию на Украине», имея в виду пересмотр жульнических приватизационных сделок, начатый после того как министром по делам государственного имущества стала представительница Социалистической партии Валентина Семенюк. «Куда идет Украина, вперед или назад?» — риторически вопрошал корреспондент газеты.[382]Попытка вернуть государству хоть часть украденного добра приравнивалась к восстановлению сталинского тоталитаризма.

В Киргизии события тоже развивались не совсем так, как хотел американский Государственный департамент. Вскоре после своего избрания президентом бывший лидер оппозиции Курманбек Бакиев объявил о предстоящем выводе из страны американской военной базы (российская база, напротив, сохранялась). Если за несколько месяцев до того, паникующий президент Акаев утверждал, будто его свергают американские спецслужбы, то теперь американские представители намекали, что новая власть действует под давлением Москвы и Пекина. Австралийский еженедельник «Green Left Weekly» ехидно заметил по этому поводу, что представители новой власти в Бишкеке просто «отражают чувства большинства киргизского народа»[383]. Еще при Акаеве большинство населения республики выступало категорически против американского военного присутствия. Но режим Акаева с подобными настроениями мог не считаться. В условиях демократизации, однако, власти пришлось идти навстречу мнению граждан.

Преждевременным оказался не только оптимизм американских политиков относительно «оранжевой революции», но и страх московских чиновников, ждавших ее неминуемого экспорта в Россию. Несмотря на растущее напряжение в обществе, механический перенос украинского сценария на Восток был совершенно невозможен. Украина (как, кстати, и Грузия) являлась к концу 2004 г. страной, где неолиберальные реформы проводились медленнее и менее последовательно, чем в России. Украинское общество в большей степени сохранило черты «советскости», напоминая скорее Россию образца середины 1990-х гг. Именно это предопределило характер мобилизации масс обеими соперничающими группировками. Сторонники Виктора Януковича на востоке республики все еще могли пользоваться советско-корпоративными методами мобилизации. Директора предприятий по-прежнему были в состоянии контролировать своих работников, организованно выводить их на митинги, как в лучшие коммунистические времена. Напротив, толпы, собравшиеся в Киеве, напоминали московские митинги начала 1990-х гг.

Ни в том ни в другом случае имущественное и классовое расслоение общества не влияло на политический выбор. В Киеве богатые бездельники, разъезжающие на «порше», и нищие пенсионеры дружно славили демократию, а на востоке шахтеры, рискующие жизнью за грошовое вознаграждение, и ворующие их зарплату директора единодушно верили в необходимость защитить родину от тлетворного западного влияния. Подобное корпоративное единодушие вряд ли возможно в России, прошедшей суровую школу капитализма.

Украинский синдром, охвативший в начале 2005 г. как власть, так и оппозицию, свидетельствовал не о скором повторении киевских событий в Москве, а о внутреннем напряжении, накопившемся в самом российском обществе. Слово «революция», еще несколько лет назад употреблявшееся только в учебниках истории и в леворадикальных листовках, неожиданно вновь заполонило страницы газет, речи либеральных интеллектуалов и близких к Кремлю политиков. Одни ее расхваливали, другие ею пугали, хотя ни те ни другие ее не хотели.

Сталкиваясь с возрастающим числом проблем, кремлевская администрация становилась похожа на опытного жонглера, вращающего над головой все увеличивающегося число шаров. Жонглер проявляет чудеса ловкости, но шары все прибывают. Стоит ему ошибиться один раз, как все посыплется на голову.

К концу 2004 г. тревожные симптомы стали проявляться и в экономике. Доллар стал дешеветь по отношению к европейской валюте. Поскольку Россия выплачивала свои долги и расплачивалась за импорт в евро, а экспортные доходы получала в долларах, это было больше, чем просто плохой новостью. В ноябре внезапно прекратился рост промышленности, производство снизилось за месяц на 1,4%. Сократилась и добыча нефти. Подобные колебания конъюнктуры случались и раньше, к тому же они компенсировались продолжающимся повышением мировых цен на нефть. Но в условиях развивающегося политического кризиса неустойчивость экономического роста усиливала нервозность чиновников, подталкивая их к радикальным и безответственным решениям.

В период 1994—1998 гг. рабочее движение находилось в полном упадке. Какой смысл бастовать, если предприятия все равно «лежат»? Но за два года экономического подъема начало расти стачечное движение. Более того, резко повысилась и его эффективность. Социологическая теория говорит, что рабочие выступления нарастают в период улучшения рыночной конъюнктуры и сокращаются в период спада, но наибольшей остроты классовая борьба достигает в моменты перехода от подъема к спаду. В такие моменты движение еще сохраняет «наступательную» инерцию, но одновременно сталкивается с новыми раздражителями. Переходя к более конкретным ситуациям, это можно сформулировать так: одно дело, когда люди привыкли, что им по полгода не платят зарплату, другое дело, когда они уже привыкли, что зарплату выплачивают в срок, а ее снова перестали платить. Последняя ситуация вызывает гораздо больший гнев.